Говорят, что в Россию вернулась политика. Точнее, возникло то, что в современной социальной теории называют «политическим».
Говоря упрощенно, политика — это деятельность индивидов и групп, преследующих свои собственные интересы: добиться власти, символического капитала, славы… А политическое — это взаимодействие индивидов и групп ввиду общественного интереса: сохранить мир, победить стихию или внешнего врага, переустроить общество более справедливым образом. Политика в смысле борьбы за власть была всегда и никуда не делась; она противна большинству вменяемых людей своим эгоизмом, индивидуальным и групповым. А вот политическое у нас — действительно новинка: это самоорганизация граждан, сотрудничающих между собой и не борющихся за власть, а непосредственно реализующих ее, так что приходится отнимать ее у зарвавшихся политиков (профессионалов политики). Кампания за честные выборы — это не стратегия в политике, это учреждение политического.
Отсюда главные лозунги протестного движения: «Мы здесь власть», «Это наш город» или знаменитое «Вы нас даже не представляете». Заявляя об этом, люди совершают акт коллективного самообоснования и самосознания, схожий с тем, что философы называют cogito (лат. «мыслю», «думаю»). Это почти божественный акт творения из ничего; как американская нация возникла в момент принятия Декларации независимости, содержавшей формулу: «Мы, представители Соединенных Штатов Америки…» (они-то действительно представляли своих сограждан!), — так и российские демонстранты, провозглашая себя властью, не просто высказывают кому-то другому свою позицию в борьбе общественных сил (в политике), которая еще когда-то приведет к какому-то результату, — они прямо здесь и теперь, в себе и для себя, образуют политическую нацию (в смысле политического).
Государству, особенно авторитарному, привыкшему заниматься политикой вместо своих граждан, такое не нравится и просто непонятно. Оно может сохранять в своей Конституции формулу народного суверенитета: «Мы, многонациональный народ Российской Федерации…» — но эта идея едва ли не более всех чужда ему. Оно готово исповедовать принцип либеральной политики — «Каждый за себя, а Бог за всех» — при условии, что в положении верховного и беспристрастного, хотя бы на словах, божества остается оно само. Пускай граждане имеют мнения, пускай выражают их на массовых мероприятиях, в принципе с ними можно даже торговаться о выполнении некоторых требований — главное, чтобы с этим выступали те или иные группы: пенсионеры, якуты, коммунисты, буддисты, фанаты, геи… впрочем, нет, геям нельзя, эта группа хоть и не преступная, но пораженная в правах.
Забота государства — контролировать группы, решать, кому можно выступать, кому нельзя, разделять их, чтобы властвовать. Например, ограничивать и изолировать народные собрания, не давать им разрастись, стать всеобщими. Для этого служат ограничения по месту и времени, полицейское оцепление, проверки на входе и т.д. Их лукаво называют мерами безопасности, но 6 мая мы видели, насколько они опасны. Стоит какому-нибудь полицейскому начальнику, то ли злонамеренно, то ли просто сдуру, немного сильнее стеснить поток демонстрантов, передавить коридор, по которому он движется, — как беспорядки вспыхивают сами собой: вражда и агрессия вытекают из символической структуры огороженного пространства, а власти стремились именно к символическому ограждению протестующей группы.
Между тем люди могут собираться не только для выражения групповых «мнений и требований», но и для формирования общества как такового. На эту функцию притязают разные группы и партии, конкурирующие между собой. Каждой из них кажется, что именно ее политика — самая правильная, что именно на ее основе должно строиться подлинное, общенародное политическое. Не следует принимать эти претензии слишком серьезно, видеть в этих группах незыблемые сущности. Демократическая логика предполагает, что партии, движения, даже классы — это зыбкие, переменчивые, перетекающие друг в друга множества, которые спорят по одним вопросам и согласны по другим. Оттого мы и видим, как они способны уживаться между собой, не доводя свои противоречия до непримиримого конфликта и не привлекая к их разрешению благодетельное начальство.
Политическое народное собрание отлично от другой древней формы объединения народа — праздника. На протестных акциях сильна праздничная, часто карнавально-смеховая атмосфера: здесь торжествуют не незыблемость власти и порядка, а, наоборот, их условность и переменчивость. Но все-таки эти акции — не карнавал, и как раз параллельно с ними в Москве впервые состоялся, отделившись от них, настоящий, неполитический карнавал — «Дримфлеш». Ольга Седакова справедливо напоминает об отчуждении личности на карнавале: «…его участник отчуждается от себя, ведет себя не как «он сам», а как маска, аноним, как нечто другое» (http://www.pravmir.ru/olga-sedakova-o-protestax-i-karnavale/). Напротив того, суверенный народ выступает именно сам по себе, не притворяясь никем другим и не отдаваясь ни на чью волю. Праздник протеста — это символическая отмена отчуждения, одержимости внешними силами.
Оттого он находится вне религии. Карнавал (включая русскую Масленицу) — вообще-то религиозный ритуал, религия всегда занимается объединением людей, и само греческое слово ecclesia, которым в современных языках называют церковь, изначально означало «народное собрание». Но в религии народное единство опирается на внешнюю силу, силу богов или стихийных сил. Так бывает и в политических движениях: например, демократическое движение конца 80-х — начала 90-х годов склонно было прислоняться к какому-нибудь харизматическому вождю, одного из которых оно в конце концов выбрало президентом России. Соответственно, оно охотно взывало и к религиозным чувствам: один тогдашний демократический лидер, впоследствии обвиненный в воровстве и скрывшийся за границей, даже читал перед колонной демонстрантов написанную им молитву к Прощеному воскресенью…
Сегодняшнее движение — это отмечают все — относится к своим лидерам без чрезмерного почтения, с требовательным практицизмом. Одновременно это и нерелигиозное движение; по старому лозунгу европейских анархистов, у него нет «ни Бога, ни господина». Протестный лагерь на Чистых прудах не походил на каирскую площадь Тахрир: день там начинался с зарядки, а не с молитвы.
Вряд ли случайное совпадение, что подъем этого движения совпал в России с моральным поражением православной церкви, чье руководство оскандалилось своим сребролюбием, демонстративным раболепием перед властью кесаря и истерической реакцией на «богохульное» действо в московском храме, участницы которого, смешивая карнавал с политикой, реально-то хулили только кесаря с первосвященником. Конечно, религия не равна церкви, а тем более церковному начальству. С точки зрения общественных интересов, ничего радостного в этом позоре церкви нет: вообще говоря, она могла бы служить модератором, посредником в политических переменах, как это было, например, 20 лет назад в Южной Африке; и гражданскому обществу еще придется налаживать взаимопонимание с разумными, сохраняющими достоинство христианами, а может быть, и помогать им в создании более современных форм религиозной жизни. Но факт есть факт: сегодня России предстоит осуществить идею, общепринятую в современной западной цивилизации, хотя и скомпрометированную за десятилетия господства большевиков, — создать всецело светское общество, истина которого не в трансцендентных ценностях и существах (не важно, божественных или земных), а только в нем самом, в свободном и рискованном творчестве политического.