Сегодня идея русской правозащиты постепенно становится вполне респектабельной политической идеей и приобретает все большую популярность в правом сообществе. Однако в те времена, когда я ею впервые увлекся, она казалась не столько даже вредной и экстремистской, сколько бессмысленной и абсурдной.
И моя многолетняя упрямая приверженность этой, как тогда всем казалось, утопической бессмыслице, отняла у меня достаточно много нервов. Поэтому мое отношение к идее русской правозащиты является очень личным, пристрастным и достаточно болезненным.
По этим причинам мне довольно сложно излагать мое отношение к идеологии русской правозащиты в бесстрастной и отстраненной систематической форме. Гораздо проще для меня будет рассказать о русской правозащите в форме лично-исторического нарратива. Так что заранее прошу прощения у читателей за достаточно длинное мемуарное отступление.
Открылась мне эта идея в довольно неожиданных обстоятельствах, поначалу, казалось бы, не имевших никакого отношения ни к правозащитной идеологии, ни к идеологии русского национализма.
Здесь я, пожалуй, еще дальше углублюсь в свои личные обстоятельства. А все дело в том, что я по своему, как сказал бы Кант, умопостигаемому характеру – человек глубоко общинный. То есть, я чувствую себя сильно неуютно, если не нахожу в своей непосредственной близости круга собеседников и единомышленников, с которыми я мог бы обсуждать актуальные для меня на данный момент идеи.
При этом склонность нашей интеллигенции консолидироваться в маленькие тоталитарные секточки во главе с непререкаемыми фюрерами, вызывает у меня злобное бешенство практически с детства. Подобные же чувства и, пожалуй, с того же времени, вызывала у меня и добрая интеллигентская манера соперничать, интриговать и пихаться локтями практически при любой коллективной работе.
К тому же я имею дурную привычку отстаивать свою правоту, как в идейных спорах, так и в личных конфликтах, при помощи словесной аргументации и, при этом, публично, аппелируя к общественному мнению сообщества и сознательно не обращая внимания на микросоциальный статус моих оппонентов в стихийной этологической иерархии.
Так что, как вы уже, наверное, поняли, мне с ранней юности жилось весьма нелегко J. Советский официоз и тупость вгоняли меня в депрессию, а почти все либерально-интеллигентские полуподпольные альтернативы совку довольно скоро начинали вызывать бешенство.
Приблизительно с середины 70-х годов я нашел для себя относительно приемлемые формы общинности, с одной стороны, глубоко погрузившись в общение с моими православными единоверцами, а с другой, участвуя в нескольких формально разрешенных, но с точки зрения советской ортодоксии, достаточно подозрительных, методологических семинарах.
Постепенно моя тогдашняя православная среда начала меня все больше тяготить своим туповато-бесчеловечным фундаментализмом, а около-философские семинары раздражали своей все большей оторванностью от жизни.
С моими тогдашними православными друзьями я, в конце концов, вдрызг разругался где-то к середине 80-х, а с моими философскими друзьями по инерции общался еще лет пять, но, в конце концов, тихо по-английски распрощался с ними, по мере того, как они к концу 80-х становились все более глупыми и несносными ельцинистами и демшизой.
Так что, в этих моих личных обстоятельствах перестройка оказалась для меня сильно освобождающим обстоятельством и чрезвычайно сильным расширением горизонта. Я с радостью пошел навстречу открывшимся новым возможностям, довольно быстро став, как тогда выражались, завзятым неформалом.
Я до сих пор вспоминаю об этом периоде моей жизни как о, может быть, самом счастливом. Я участвовал в становлении психотерапевтического движения, защищал памятники архитектуры и боролся за восстановление храмов, активно участвовал в игровом движении, был одним из инициаторов движения за реформу среднего образования.
Единственное, в чем я не желал принимать никакого участия, так это в народившихся в середине 80-х политических клубах. Не желал я этого по той же причине, по какой в советское время не хотел участвовать в диссидентском движении. С одной стороны, было немного страшно, а с другой, гораздо более сильно противно.
В качестве альтернативы политическим клубам мы с друзьями создали в конце 1988 года экспертный семинар. Целью нашего обсуждения была попытка разработать методологию проведения более-менее плавных и безболезненных реформ.
Мы поставили себе такую цель, поскольку уже тогда нам стало ясно, что и власть, и оппозиция одинаково глупы и бездарны, и до добра Россию не доведут. Потому мы считали своим долгом разработку, так сказать, «третьего пути», являющегося альтернативой и власти и оппозиции. Шутя, мы называли себя «российским правительством во внутреннем изгнании».
Из этого семинара родились и все наши последующие инициативы – Фонд «Институт развития», Универсальная биржа товаров и ресурсов (УБТР), Ассоциация политических экспертов и консультантов (АСПЭК), консультирование фракции «Смена – Новая политика», а потом и Президиума Верховного Совета, создание «Гражданского союза» и прочее. Обо всем этом я писал подробно в эссе «Легко ли быть пророком в своем отечестве?» http://samlib.ru/m/militarew_w/prorok.shtml
Из этих же идей впоследствии родились клуб «Товарищ», Русское общественное движение (РОД), Общественная коалиция в защиту Москвы «Пушкинская площадь» и православное Преображенское братство. Но об этом позже.
А сейчас я могу, наконец, взять быка за рога и перейти к тем обстоятельствам, которые и привели меня к увлечению идеей русской правозащиты. Этих обстоятельств было два – организационно-политическое и идеологическое.
Организационно-политическое обстоятельство заключалось вот в чем. В какой-то момент, примерно где-то с года 1989-1990, я начал принимать участие в деятельности политических партий. В ходе этой работы я обнаружил очень странную вещь. Почти все партии, в которых я состоял или которые я консультировал, уделяли огромное внимание публикации политических заявлений по разнообразным ситуационным поводам, и, в особенности, процессу разработки этих политических заявлений.
Довольно быстро я понял, что эта форма политической работы является чрезвычайно глубоко контрпродуктивной. С одной стороны, у партий начисто отсутствовали каналы доведения своих политических заявлений до аудитории, для которой эти заявления были предназначены. Даже когда эти документы публиковались в СМИ или высказывались на пресс-конференциях, они не имели абсолютно никакого резонанса. Более того, даже если бы канал трансляции был бы, в конце концов, разработан, он не дал бы большого результата, поскольку подавляющее большинство этих заявлений не обладали необходимым энергетическим зарядом, для того, чтобы зацепить свою потенциальную аудиторию. Они не попадали ни в болевые точки аудитории, ни в ее актуальные мотивации.
С другой стороны, процесс разработки этих заявлений, был чрезвычайно трудоемок, и эмоционально нагружен. Члены соответствующих органов приносили в процесс разработки политических заявлений неимоверное количество своих личных ментальных тараканов, и тратили огромные усилия на то, чтобы заставить коллег по органу признать своих тараканов несравненно более козырными, нежели тараканы их коллег.
В конечном счете, в таких «обсуждениях», как правило, побеждал наиболее упрямый, занудный и тихо-злобный тараканоноситель. Особенно успешной неосознанной технологией для победы над коллегами было использование в таких дискуссиях юридической и квази-юридической аргументации. Будучи, с одной стороны, достаточно чуждой русскому духу и немного его пугающей, а с другой стороны, не имея, как правило, никакого отношения к обсуждаемому вопросу, юридические соображения потихоньку усыпляли аудиторию и вызывали у нее чувства: «этому парню проще дать, чем объяснить, почему не дам».
Особенным мастером подобной газовой атаки среди моих знакомых был кандидат в президенты Советского Союза Александр Митрофанович Оболенский. Перед ним не мог устоять буквально никто. Сейчас я понимаю, что значительная часть расколов в той партии, в которой мы с Александром Митрофановичем на тот момент состояли, была связана просто с тем, что люди были готовы на все, что угодно, лишь бы только не сесть с Оболенским в одном политсовете. Я специально, в этой части текста, не называю эту партию, поскольку пока веду речь не об идеологических, но об организационно-политических обстоятельствах.
До сих пор помню нашу с Александром Митрофановичем крайнюю встречу. Это было в начале 2000-го года. Он требовательно настаивал на встрече для того, чтобы я подписал ему бумагу о своем выходе из партии, и, соответственно, из ее руководящего органа. Это, по его словам, было ему необходимо чрезвычайно срочно, поскольку очередное собрание этого руководящего органа должно было произойти в тот же день.
Поэтому он пришел ко мне в Госдуму, где я в тот день вел круглый стол, для того, чтобы получить мою подпись и срочно пойти на вышеупомянутое собрание руководящего органа. В связи с тем, что он очень торопится на упомянутое собрание, Александр Митрофанович попросил меня предоставить ему слово на круглом столе одному из первых. После своего выступления, он просидел на круглом столе еще три часа, вплоть до его завершения, а потом еще битый час зависал в дверях, заставив, насколько я понимаю, вышеназванный руководящий орган ждать его появления не менее двух часов.
Конечно, таких умельцев использовать свои психопатические особенности личности как биологическое оружие для победы в дискуссиях, как Александр Митрофанович Оболенский, надо еще поискать. Но в целом, «казус Оболенского» является очень точной метафорой контрпродуктивности существующей технологии подготовки политических заявлений.
Кстати, за прошедшие с момента описываемых событий два десятилетия, очень мало что изменилось. Конечно, революция в процессе обсуждения политических заявлений, связанная с изобретением политической технологии обсуждения документов в е-мейл рассылках, сильно оздоровила процесс политического обсуждения, избавив его от социально-психологических эффектов, возникающих при скоплении большого количества психически неадекватных лиц в помещении с ограниченным объемом и недостаточной вентиляцией, но это, пожалуй, и единственное продвижение в технологии процесса на сегодняшний день.
Так, одна общественная организация, в которой я состою, потратила несколько недель на выборы своего руководства как напрямую, так и при помощи СМС-голосования. Потом вновь избранное руководство потратило месяц-полтора на согласование устава. Последующие несколько месяцев прошли в весьма эмоциональном процессе подготовки с использованием технологии е-мейл рассылок политического заявления организации к предстоящему митингу.
И, наконец, вся уцелевшая в ходе этих процессов организация в полном составе двадцати человек вышла на этот митинг. Конечно иметь в 20 раз большую численность членской базы, чем у Корпорации православного действия (КПД) Кирилла Фролова весьма почетно, но я все равно не могу избавиться от вопроса – стоило ли ради такого блестящего результата городить весь предшествующий огород? Но это я, кажется, немного отвлекся. Пора вернуться снова от веселой современности к событиям 20-летней давности.
Итак. Мое включенное наблюдение в процесс принятия политических решений в политических партиях поставило передо мной во весь рост следующий вопрос – как грамотно организовать политическую коммуникацию политической партии с ее потенциальной аудиторией?
Было ясно, что простая раздача гражданам на улице или публикация в прессе программных партийных документов оказывает исчезающее слабый эффект на аудиторию, а публикация или раздача политических заявлений по текущим вопросам и вообще является контрпродуктивной. Что же можно сделать в таком случае?
Года два я размышлял над этим вопросом, пока где-то в конце 1992 – начале 1993 года передо мной не мелькнуло, наконец, волшебное слово – «информационный повод»! К этому моменту я уже понял, что технология использования информповодов очень неплохо работает в политических и избирательных кампаниях. Для меня стала привлекательной мысль использовать эту технологию в процессе коммуникации партии с ее будущими избирателями. Но для этого надо было научиться поставить процесс изготовления информповодов на конвейер. Задумавшись над этим, я, наконец, все понял.
В начале 1993 я доложил на нашем семинаре следующие технологические предложения. Перед тем, как изложить их, я заранее хочу извиниться перед моими читателями за архаичную терминологию. Но что поделаешь, слова «политтехнолог» тогда еще не было. В ходу было дурацкое словечко «имиджмейкер». Не желая его по понятным причинам использовать, я оказался вынужденным употреблять термины «аналитик» и «эксперт». Что впоследствии сыграло со мной злую шутку.
Итак. Я предложил создать в партийном аппарате подразделение аналитиков. Задача этого подразделения должна была заключаться в переработке открытых источников на предмет поиска информповодов, с последующей подготовкой предложений для партийного руководства. То есть аналитики должны были искать подходящие скандальные ситуации, как правило, связанные с нарушением чьих-то прав властями предержащими, богачами и бандитами. Должны были изо всех возможных правонарушений отбираться те, раскрутка которых в публичном пространстве должна была давать максимальный резонансный эффект. Естественно, предполагалось, что раскрутку будет осуществлять партия, и она должна была выступать в роли главного защитника униженных и оскорбленных.
Для обсуждения предложений аналитического отдела предлагалось создать при руководстве партии специальный, имеющий право на принятие решений, орган – экспертный совет. В нем должны были быть собраны представители политического и идеологического руководства партии, руководители отделов по связям с региональными организациями, пресс-секретариата и финансового отдела.
Они должны были обсудить, насколько предлагаемые мероприятия соответствуют политической и идеологической линии партии и имеются ли на их реализацию достаточные ресурсы – финансовые, организационные и коммуникативные. В случае принятия положительного решения, предложения передавались на доработку в тот же аналитический отдел или в специально создаваемый отдел планирования мероприятий, где непосредственно и разрабатывался план политической кампании.
Политическая кампания в моем представлении состояла из мероприятий, которые должны были усиливать эффекты друг от друга. Сюда входили митинги в подходящих местах – на месте конфликта, в Москве у органов власти, ответственных за разрешение подобных конфликтов, просто в максимально возможном числе регионов в знак солидарности с основными митингами. Сюда же входили разнообразные пресс-конференции, политические заявления, публикации в прессе и подача заявлений в правоохранительные органы.
Наконец, как предложение по развитию проекта, я предложил, по мере возможности, усилить аналитическую службу партии созданием службы общественных приемных на местах, пересылающих полученные жалобы и заявления граждан в аналитическую службу для принятия дальнейшего решения по их поводу.
Конечно, на сегодняшний день вся та старая схема выглядит ужасно громоздкой. Сегодня уже понятно, что подобные задачи можно решать менее бюрократически и с гораздо меньшим числом задействованных участников. Но сама по себе схема, конечно, и сегодня является абсолютно рабочей. Практически, я тогда в значительной мере предвосхитил схему организации и управления наиболее эффективными избирательными кампаниями, которая начала использоваться лишь через несколько лет после описываемых событий.
Но самое главное, предложенная мною тогда схема, по сути, и была технологией организации русской правозащиты. Но, впрочем, я понял это несколько позже, в ходе разбирательства со второй группой обстоятельств, о которой я говорил выше – обстоятельств идеологического характера. А пока я хочу вернуться к обстоятельствам организационно-политического характера.
Участниками нашего семинара мои предложения были одобрены. Миша Малютин вообще возбудился и назвал предложенную мной схему – «манхеттенским проектом в политике». После этого он написал бумагу с рекламой этого проекта и начал ее всюду, где можно, совать, в надежде получить под него финансирование. Легко понять, что у него, разумеется, ничего не вышло.
Первую попытку опробовать эту схему на практике я предпринял весной 1994 года в партии, в которой я тогда состоял. Точнее, это была не партия, а один из обломков той партии, в которой я состоял вместе с Александром Митрофановичем Оболенским. Обломок возник в ходе процесса проклинания нас нашими товарищами по партии за то, что мы в 1993 году «не оказали поддержки Борису Николаевичу Ельцину», а некоторые из нас, и хуже того, «поддержали Верховный Совет». В связи с этими обстоятельствами, компания наша казалась мне проверенной, надежной и закаленной в совместной борьбе. Более того, я даже по своей всегдашней наивности считал большую часть участников этого партобломка своими друзьями.
Я доложил свою схему лидеру нашей организации Игорю Аверкиеву, которого по наивности считал своим другом, Игорю схема понравилась, я познакомил его с моими друзьями-участниками нашего семинара, которых я предложил в качестве кандидатов на участие в экспертно-аналитической работе. И мы решили начать запускать проект.
Дальше произошло следующее. Игорь уже, будучи готовым приступить к реализации проекта, провел заключительное экспертное обсуждение. К нему он привлек Бориса Юльевича Кагарлицкого, а я по наивности не лег костьми, чтобы не допустить Бориного участия в этом обсуждении. Боря, который, кстати, не имел, в сущности, никакого отношения ни к нашей политической организации, ни к нашему экспертному семинару, устроил на обсуждении чудовищно злобную истерику. Прямо-таки «велосипедик».
Он орал, что для управления политической организацией никакие эксперты не нужны. А нужны политики! Вот он, Борис Кагарлицкий, как раз является таким политиком. Как и сидящий с ним рядом Игорь Аверкиев. А если ему, Борису Кагарлицкому, понадобится какая-нибудь экспертная информация, то он сходит в Ленинскую библиотеку и поработает там с литературой.
Но главное, — орал он, — дело даже не в том, что в политике никакие эксперты особенно не нужны. Дело в том, что под видом создания экспертно-аналитических структур для улучшения управления политической партией, нам предлагают технологию ползучего политического переворота. Результатом которого будет вытеснение, в самом лучшем случае, оттеснение, настоящих политиков из руководства политической организации, и занятие освободившихся от них мест политическими самозванцами, именующими себя «экспертами».
И вы будете смеяться, но Игорь-таки ему поверил. Я наблюдал, как менялось его лицо в ходе выступления Бори. Игорь вежливо довел семинар до конца, поблагодарил всех за обсуждение и сказал, что к теме этого обсуждения следует еще вернуться. А потом, используя технологию административных проволочек, потянул время и тихонько спустил проект на тормозах. А вскорости, очень осторожно и мягко поспособствовал тому, чтобы на новых выборах я не вошел в состав руководящего органа нашего политобломка.
И плевать ему было на то, что я предшествующие три года совместной работы был его самым надежным союзником и верным другом. Гораздо важнее, видимо, для него оказалось то, что его давние подозрения в мой адрес, наконец, оправдались. Ведь все три года нашей совместной работы он мне регулярно говаривал: «Витя! Ты не являешься патриотом нашей партии как команды единомышленников, как, если угодно, мафии. Тебя гораздо больше, чем наша партия, интересует ее идеология, и возможность победы этой идеологии в нашей стране. Даже если победу этой идеологии осуществит не наша партия, а какая-нибудь другая». Так что Боря окончательно ему раскрыл глаза на меня, и он принял соответствующие меры.
Я, конечно, смертельно обиделся и прервал все отношения с организацией на 4 года. 4 года я занимался избирательными кампаниями и другим полит-бизнесом и в политику не лез. Потом, правда, в 1998 году старые товарищи уговорили меня вернуться в организацию, но из этого ничего хорошего не вышло. В результате я за полгода-год разругался с ними уже насмерть, и больше с ними дела уже не имел. Впрочем, Игоря, когда я снова попытался сотрудничать с нашей партией, в ней уже не было. Он, несмотря на все свои разговоры о «мафиозном патриотизме», ушел из нее окончательно года на два раньше меня.
Еще годик прозанимавшись политическим бизнесом, я на рубеже 1999-2000 годов предпринял вторую попытку заняться партийной работой. Я поучаствовал в создании партии с таким же названием, как и предыдущая, но, как мне тогда ошибочно казалось, с гораздо более радужной перспективой на большой политический успех.
Если первая партия была чисто неформальской, то новая сочетала в себе неформалов и номенклатурщиков. Благодаря номенклатурщикам у нее были более серьезные политические выходы, чем у предыдущей. Я пришел в новую партию все с той же схемой. Я доложил эту схему лидеру партии в серии аналитических записок, а также попытался включить эту схему в программу партии, над которой я работал. Одновременно с этим, я предпринял в 2000 году свой первый реальный эксперимент по попытке организовать раскрутку информповода. Это был мой первый опыт практического действия в сфере русской правозащиты.
Я организовал около французского посольства митинг в защиту Натальи Захаровой и ее права на воссоединение с дочерью. Тогда я в первый раз использовал свои, ставшие в будущем фирменными, приемы в области креатива.
Я постарался сделать действие максимально театрализованным и предельно ироничным. Один плакат был саркастическим – «Да здравствует французский суд – самый советский суд в мире!», а второй сентиментально-патетический – «Верните Машу маме!».
Театрализованное действие заключалось в том, что юноша, одетый в форму, долженствующую изображать собой форму французского жандарма, держал в руках птичью клетку, внутри которой была заточена большая кукла, долженствующая изображать собой несчастную Машу. В ходе дальнейшего гиньоля участники мероприятия вырывали клетку из рук сатрапа, освобождали из клетки несчастную Машу и возвращали ее на руки участнице спектакля, долженствующей изображать машину маму Наталью Захарову.
Дополнительным элементом театрализации был обращенный к проезжей части улицы провокационный плакат «За Россию посигналь!», который обеспечивал акции необходимое шумовое сопровождение. Уж не знаю, понимали ли проезжающие мимо нас автолюбители, в чем тут дело, но звуками клаксонов были оглашены не только окрестности французского посольства, но и вся Якиманка, так что на Ленинском и Большом Каменном было хорошо слышно.
Так как акция была экспериментальной, то провел я ее силами молодежной организации партии и практически с нулевым бюджетом. Костюмы взяли напрокат в театре, плакаты изготовили сами, в том числе и на французском, мегафона не было, а добровольцы участвовали в акции забесплатно по приколу.
Все эти мои действия, то есть докладные записки лидеру партии, попытки ввести сбор правозащитных жалоб от населения и организацию уличных акций в программу действий партии, а, в особенности, проведение экспериментальной уличной правозащитной акции, совершенно неожиданно для меня сделали моим лютым и непримиримым врагом руководителя орготдела партии Анатолия Федоровича Миронюка.
Тут дело, конечно, не только в Толе Миронюке, хотя он был, Царствие ему небесное, тот еще хрен. Тут проблема, скорее, в самом институте орготделов как таковых.
Уже и в чисто неформальских партиях руководители отделов по связям с региональными организациями понимали преимущества своей монополии на связь с регионалками. И многие из них не удерживались от соблазна приобрести «власть необыкновенную». Особенно явным это становилось в процессе подготовки партийных съездов, когда во многом именно от орготделов зависело, кто именно из того или иного региона приедет на съезд с правом голоса. Но в неформальских партиях все это как-то уравновешивалось тем, что партии были маленькие, все в них хорошо знали друг друга, и на каждый хитрый орготдел, как правило, сразу находилась альтернативная орггруппа с винтом.
В партиях же, где была сильна номенклатурная составляющая, благодаря классической номенклатурной технологии конкурентной борьбы за «доступ к телу» лидера, орготделы, и правда, приобретали черты сталинского генсекретариата. Я это все, конечно, понимал, но уровня реакции на мои инициативы номенклатурного эгрегора, никак, по наивности, не предвидел.
Уж чего только Толя в мой адрес не вытворял. Он «потерял» мои заявки на выступления на учредительном съезде партии, чтобы меня, не дай Бог, не заметили, и не избрали в руководство. Он «потерял» мой партбилет с номером из первой двадцатки, подписанной лично лидером, сначала пытаясь действовать мне на нервы две недели «разыскивая» его, а потом в предельно наглой форме сообщив мне, что он «потерян, и вероятно вряд ли уж найдется, так что придется подождать месяцок-другой, когда будет допечатан новый тираж». Говоря мне это, он рассчитывал, что я набью ему морду, и он сможет исключить меня из партии за «нанесение побоев из хулиганских побуждений».
Он организовывал «пропадание» моей фамилии из списка на размещение в гостинице в ходе выездного семинара. До сих пор помню, как мой друг Илюша Константинов подвозил меня на своем личном транспорте на семинар и обратно. Что в условиях Толиной тирании в аппарате можно было расценивать как акт свободомыслия и гражданского мужества. В общем, та еще сука, Царствие ему небесное, был покойный Толик.
Морду я ему, к сожалению, так и не набил. Только разок чуток потряс за грудки, когда он особенно хамил. Он тут же накропал жалостный донос лидеру о том, что мало того, что Милитарев его избил, так еще этим актом избиения он злонамеренно дискредитировал партию, сознательно совершив это избиение в присутствии журналистов. И успел он вручить этот донос лидеру буквально через минут 15 после того, как был потрясен за грудки. В общем, что я могу сказать об этом человеке? Помер Максим, да и хрен с ним, Царствие ему небесное.
Так что, и вторая моя попытка реализовать технологию русской правозащиты кончилась неудачей. Я, впрочем, тогда проваландался в партии еще пару лет, пока меня из нее окончательно не отжали в начале 2003 года.
Третья попытка, начавшаяся для меня в 2003 году с моего участия в создании парламентской фракции «Родина», участием в работе Конгресса русских общин и созданием Русского общественного движения (РОД), оказалась, несмотря на большое количество провалов и сопутствующих им конфликтов, гораздо более удачной. Но это уже тема следующей статьи.
А пока я хочу, наконец, обсудить вторую группу обстоятельств, приведших к открытию мной для себя идей русской правозащиты – обстоятельств идеологического характера.
Я крестился в 1975 году после годичного оглашения. Как все приличные молодые люди из интеллигентных семей, крестившиеся в это время, за исключением, разве что прихожан о.Александра Меня, я был страшным антисоветчиком, идейным белогвардейцем, русским националистом, немножечко антисемитом, противником западной демократии и сторонником авторитарного правления, а одно время даже убежденным монархистом. Однако при всем этом, я все эти годы был, так сказать, «стихийным штрассеровцем».
Помню как в ходе наших многочасовых ученых бесед с моим другом Володей Махначем, я каждый раз, когда Володя называл себя «национал-либералом», отвечал ему: «В таком случае, я национал-социалист!». На что Володя каждый роз гулко и раскатисто смеялся, и отвечал мне: «Не с твоим носом, Витюша. Не с твоим носом». Хотя, разумеется, этот мой тогдашний «национал-социализм» не имел никакого отношения к Дедушке, поскольку я был тогда твердо убежден, что Третий Рейх являлся язычески-сатанинской затеей.
Помню также, как я смертельно разругался с о.Александром Шаргуновым по вопросу о социальной справедливости. Я прибежал к нему жаловаться на общих знакомых, которые впаривают другим нашим общим знакомым иконы по явно завышенным ценам.
Отец Александр возмутился формулировкой «явно завышенная цена» и стал меня убеждать, что цены определяются исключительно рыночным спросом и необходимостью для продавца содержать себя и свою семью. На это я не менее возмущенно ответствовал, что христиане, в отличие от жидоростовщиков, все два тысячелетия своей истории придерживаются концепции справедливых цен. «Да ты социалист!», — негодующе воскликнул о.Александр. «Да, а что?», — ответил я. В общем, интересные идеологические дискуссии происходили между православными на рубеже 70-80-х годов J.
По мере моего разочарования в фундаментализме и увлечения психотерапией, мое отношение к демократии потихоньку стало изменяться в лучшую сторону. Помню, как незадолго до перестройки мы с Володей Махначом в очередной раз спорили «на ту же тему». И я неожиданно предложил примиряющий тезис: «Ты национал-либерал. Я национал-социалист. Но между нами есть общее. Оба мы с тобой национал-демократы». «А что?», — сказал Володя. — «Хорошая мысль, между прочим! Такие приличные люди, кстати, до революции тоже были». Так на моем горизонте впервые возникло нехорошее слово «национал-демократия».
Последние несколько лет перед перестройкой я активно тусовался вокруг Геннадия Михайловича Шиманова и отчасти впитал циркулирующую в том круге идеологию о возможности и чрезвычайной желательности трансформации советской власти в авторитарный православно-националистический режим.
Да и независимо от этого, я всегда понимал, что при всех, мягко выражаясь, недостатках Софьи Васильевны, советская модель социального государства является достойной всяческого уважения.
Потом наступила перестройка, и я на несколько лет увлекшись открывшимися новыми возможностями, занимался всяческими отраслевыми реформаторскими проектами и участвовал в неформальской активности, и о политике на какое-то время забыл.
Когда же на рубеже 1988-89 годов я уже всерьез занялся политическими проектами, то обнаружил крайне неприятную для себя ситуацию. А именно. Я неожиданно понял, что представители антисоветской оппозиции крайне далеки от меня по взглядам и часто, особенно в своей увлеченности Ельциным, откровенно глупы, но при этом принадлежат, в основной своей массе, вполне симпатичному и близкому мне человеческому типу.
А вот представители близких мне взглядов, противники Ельцина и защитники социальной справедливости и интересов русского народа крайне антипатичны мне своей злобностью, брутальностью и явно выраженной тупостью.
Это понимание, в конечном счете, и привело меня, в качестве компромисса, к вступлению в Социал-демократическую партию России. Вот, наконец, я ее назвал! Ведь сейчас я веду речь уже об идеологии. Нас, русских националистов, было тогда в СДПР довольно много. Это и первый лидер партии Олег Румянцев, и Андрей Савельев с Эльдаром Ковригиным, и многие другие.
Как я теперь понимаю, СДПР с самого начала была организацией, обреченной на скорый развал. Слишком уж разные и несовместимые по своим политическим взглядам люди оказались вместе на некоторое время в этом Ноевом ковчеге. Откровенная демшиза, будущие яблочники, русские националисты, некоммунистические радикальные левые, вроде покойного Станислава Маркелова – в общем, эта смесь изначально была явно взрывоопасной.
До сих пор помню комичные дискуссии на политсовете ДемРоссии в начале 1992 года, когда я публично объявлял себя «национал-демократом и социал-демократом», а Миша Шнейдер в ответ говорил: «Мы видим, как Милитарев публично объявляет себя коммунофашистом. Место ли таким людям в нашем собрании?». Потом добрая Вера Кригер, Царствие ей небесное, утешала меня после этих заседаний, говоря: «Да не обращай внимания на Мишу. Он хороший человек, просто немножечко нервный».
Но так или иначе, проблема была осознанна. После госпереворота 1993 года она еще более обострилась. Я помню, как мы с моими товарищами, бывшими депутатами из фракции Верховного Совета «Смена — Новая политика» даже пытались создать в 1994 году одну из первых национал-демократических организаций — «Народный альянс». Лидер «Смены» Андрей Головин привлек туда кроме бывших депутатов Верховного Совета и Моссовета от «Смены» также Олега Румянцева и Сергея Глазьева. Но из этого, к сожалению, ничего не вышло. Также как и из первой российской национал-демократической партии – Конституционно-демократической.
И в этом смысле, когда я в 1994 году нашел формулировку «русская правозащита», она явилась для меня идентичностью, позволяющей в парадоксальной форме снять противоречие между идеями национал- и социал-демократии.
Предшествующую попытку формулирования такой идентичности я предпринял в конце 1993 года, когда попытался запустить на выборах в первую ГосДуму блок под названием «Демократическая оппозиция». Блок конечно так и не удалось зарегистрировать, но главное не это.
Сегодня, я боюсь, уже никто не сможет оценить, насколько парадоксально, вызывающе и даже скандально звучала тогда эта формулировка. Поскольку всем было ясно, что оппозиция сегодня – это оппозиция Ельцину, а, стало быть, демократической не может быть по определению.
Второе противоречие, которое решала для меня тогда эта формулировка – «русская правозащита», относилась уже к собственно правозащитной деятельности.
С одной стороны, тогда уже вовсю занимался «правозащитной деятельностью» Сергей Адамович Ковалев. Ковалев и его «банда правозащитников» отказались признать нарушением прав человека жестокий разгром ельцинским ОМОНом первомайской демонстрации в 1993 году. Отказались они признать нарушением прав человека и расстрел Белого Дома. Однако стали активно защищать права чеченских бандитов. Это вызывало у меня искреннее бешенство.
Однако не меньшее бешенство вызывали у меня и высказывания моих знакомых из коммуно-патриотического лагеря, когда я говорил этим людям, что ельцинская банда нарушает права человека и разрушает демократию.
В ответ я слышал, что, во-первых, «идеи прав человека и демократии настолько дискредитированы в нашей стране, что защищать их может только идиот», во-вторых, «что ни права человека, ни демократия не являются для нас ценностью» и «никаких общечеловеческих ценностей и прав человека попросту не существует», и в-третьих, что-нибудь уж совсем безумное, типа того, что «будем вешать жидов и расстреливать владельцев кондиционеров и спутниковых антенн».
Собственно, ответом на это беснование с обеих противоборствующих сторон и явилась для меня формулировка «русская правозащита». Но до ее овладевания массами, даже весьма миноритарными, оставалось еще целое десятилетие.
Часть 2. Публичное становление и современное состояние идеи русской правозащиты»
Все изменилось в 2003 году. С началом успешной избирательной кампании и последующей парламентской деятельности думской фракции «Родина» идейная атмосфера в стране необратимо изменилась. Нашему народу была впервые продемонстрирована возможность существования респектабельного и до какой-то степени разрешенного русского национализма.
Конечно, довольно скоро выясн