Осенью 2011 года ко мне обратился шеф-редактор одного сетевого издания с просьбой написать статью о каком-нибудь русском либерале начала XX века. Политическая повестка текущего момента представлялась тогда в высшей степени скудной: «Единая Россия», согласно прогнозам, набирала положенные ей 55%, Путин уверенно шел в президенты, ничто не угрожало спокойному и предсказуемому течению событий. СМИ оставалось говорить о культуре или о делах давно минувших.
Я решил поразмышлять о таком очень необычном русском либерале, как Василий Маклаков. На полке пылились две книги Маклакова — о Первой и Второй Государственных думах. Мне казалось, стоит лишь пробежать их глазами, и текст готов.
Все, что я знал к тому времени о Маклакове, можно было свести к нескольким пунктам. Он был блестящим оратором, великолепным юристом, одним из самых авторитетных депутатов Государственной думы — членом фракции Партии народной свободы, то есть кадетом. Вместе с тем, Маклаков занимал наиболее правую позицию в кадетской партии и враждебно относился к готовности русских либералов заигрывать с революцией. Кроме того, он занимал высокое положение в русском масонстве и (прямо или косвенно) был вовлечен в элитный заговор, приведший к убийству Григория Распутина. В общем, образ Маклакова мне казался настолько странным и загадочным, что возникал соблазн разобраться в том, кем был этот человек, и какую роль он сыграл в политических процессах 1905-1917 годов.
Пока я перечитывал труды старого русского кадета, в стране мало-помалу стала возрождаться политическая жизнь. «Единая Россия» набрала 46%, однако ее относительный успех вызвал раздражение у значительной части городского среднего класса. Москвичи неожиданно вспомнили о политической активности, протестные митинги вновь стали собирать свыше 20 тысяч человек. Начали возникать многочисленные политические движения, в глазах зарябило от новых лиц и фамилий, от многоцветья знамен и транспарантов.
Раньше в приличном обществе невозможно было сказать доброго слова о партии «Единая Россия», сотрудничество с ней приходилось оправдывать. Теперь же подобное отношение распространяется на власть в целом.Городской средний класс начал объединяться на почве ненависти к режиму, публичная поддержка которого теперь объясняется исключительно меркантильными соображениями. На глазах возрождается то старое интеллигентское мироощущение, которое когда-то было подвергнуто критике «Вехами». Маклаков же как раз воплощал все то, что разочаровавшиеся в наследии Октября советские интеллигенты пытались обнаружить в «Вехах», а именно — крайнюю отстраненность либерала от революции.
В своих эмигрантских сочинениях Маклаков называл революционное движение словом «Ахеронт», «река скорби». Своих однопартийцев он до конца жизни осуждал именно за то, что они, исходя из правильных идей (прав личности, конституционного строя, ограничения самодержавной власти), шли на союз с революционными силами, тем самым открывая дорогу большевизму. Маклаков опасался перерастания политической революции в социальную, в целом недоверчиво относился к демократии и, в отличие от всей кадетской партии, не хотел устранения имущественного ценза.
Но самое главное — Маклаков четко понимал, что какой бы глупой, недальновидной и отсталой ни была русская монархия, революционное уничтожение монархического строя приведет Россию к катастрофе. Монархия отвечает какому-то глубинному историческому представлению русских людей о власти. Поэтому, свергнув царя, либералы и социалисты не только не проложат дорогу к подлинной республике, но, скорее всего, откроют путь к режиму личной власти наихудшего образца. Если Маклаков и в самом деле думал так, как потом описывал это в воспоминаниях, это делает честь его исторической интуиции. Его сподвижники были, очевидно, более близоруки, и для них монархия была всего лишь архаичным политическим институтом, который можно было отменить актами отречения двух растерянных и отчаявшихся людей.
Маклаков же все время демонстрирует сложность, но необходимость для либералов искать и находить проход между сциллой реакции и харибдой революции. Умный либерал приходит либо слишком рано, когда уверенная в своем могуществе власть еще не хочет слышать ни о каких уступках, потому что и уступать-то еще по существу некому, или слишком поздно, когда любые уступки только опьяняют и ожесточают вырвавшуюся наружу силу революционного протеста. И, тем не менее, как показывает в своих книгах Маклаков, выход всегда есть. Только он каждый раз конкретен, ситуативен, формулу компромисса нужно каждый раз открывать заново, убеждая все стороны в том, что иного — бескомпромиссного — выхода на самом деле нет для всех тех сил, кто хочет удержать лодку государственного управления от движения к пропасти.
В своей деятельности Маклаков вдохновлялся опытом трибуна Французской революции Мирабо и даже снисходительно относился к его секретным сношениям с королевским двором. Мирабо понимал, что, лишившись королевской власти, молодая республика рано или поздно придет к деспотизму. Королевскую власть необходимо не уничтожить, а как бы вписать в новый строй, только тогда этот строй окажется устойчивым, только тогда ему не будет угрожать рецидив авторитаризма в каком-либо модернизированном виде.
К сожалению, Маклаков не написал подробного исследования о том, чем мог быть ценен для либерала, сторонника правового порядка, монархический строй. И тем самым оставил шанс подозревать его в чисто интеллигентском малодушии. Хотя потомки уже осведомлены о том, что он был прав, никто не готов применить его политические выводы ко дню сегодняшнему, то есть задаться вопросом: а в чем ценность для успеха российского либерализма нынешней постепенно теряющей всеобщую популярность власти. И можно ли построить справедливую демократическую республику на ее обломках?
Василий Маклаков преподал важный исторический урок: никогда не избегать проблемной ситуации, всякий раз задаваться вопросом, на какие ценности опираются твои оппоненты, в особенности те, за которыми общественное мнение готово обнаружить лишь голую силу. Понятно, что одна из задач публичной политики — это риторическое обнуление ценностного ресурса оппонента, поскольку война ценностей сама по себе — дело бесперспективное. Всегда возникает желание сказать, что твой оппонент — просто «жулик и вор, бесстыдно и нагло обокравший кого-то», и все, что он делает, как мыслит и как поступает, объясняется лишь этим обстоятельством.
Глядя на подымающийся городской протест и штудируя Маклакова, я задавал себе один и тот же вопрос: в чем идейный ресурс нынешней власти, какие ценности она — плохо или хорошо — представляет, и какие немедленно будут подвержены эрозии в случае революционного срыва или, скорее, просто обвала власти, который, как и февраль 1917-го, можно будет задним числом назвать «революцией»? Одна из этих ценностей наиболее очевидна — это ценность государственного суверенитета. Хорош или плох «путинизм», в среде его противников немного людей, готовых столь же последовательно делать упор на требовании политической независимости России, ее готовности противостоять давлению извне. Вопреки почти общему консенсусу в экспертной среде, Путин не прогнулся под Бушем в 2003 году и не дал добро на вторжение в Ирак. Думаю, что если бы на месте Путина оказался любой из его либеральных оппонентов, решение было бы совсем другим. И в будущем за революционный слом путинизма нам пришлось бы заплатить существенным отказом от части суверенитета страны.
Но если мы не хотим революции, то нам нужно искать конституционный выход из ситуации, решая сложную задачу: как, не разрушая суверенитет страны, тем не менее изменить облик политической системы, чтобы приостановить сползание государства к режиму личной власти