Либерал, либерал, твой живой капитал —
Вся орда, что Россию гнетёт,
Всё жульё, всё ворьё, весь безродный кагал,
Весь разбойно-чиновничий сброд!
Это ты, либерал, нам в затылок стрелял
В октябре на Горбатом Мосту,
Это ты, либерал, нас в Чечне прибивал
Воровскими руками к кресту!
Ты агентами США наводняешь страну,
Ты пасёшь сексуальную мразь.
Это ты, либерал, держишь русских в плену,
Ты украл нашу славу и власть!
Прошло, наверное, четыре года, но до сих пор каждый раз, когда я встречаюсь с семьей этого моего товарища, его младший брат, обыкновенный московский хипстер, просит меня — «Кашин, давай либерала», и я смущаюсь и говорю, что, наверное, в следующий раз. Это я однажды у них на каком-то дне рождения, уже под занавес, решил что-нибудь спеть, и долго пел, повторяя единственную строчку, которую помнил — «Либералы висят, либералы висят, и молчат их поганые рты».
Впервые я эту песню услышал в 2002 году, когда еще гостем из Калининграда приезжал в Москву и ходил 9 мая на демонстрацию коммунистов, это была первая московская демонстрация, на которой я побывал, с тех пор я много лет и много раз ходил на праздничные митинги КПРФ (когда появятся «русские марши», мы назовем коммунистические шествия «советским маршем», но это название не прижилось, к сожалению), и на каждом митинге на разогреве у Зюганова выступал бард Харчиков. Минусовая фонограмма и живой голос прямо в тот же микрофон, из которого потом будут звучать речи. Стоит такой дядька и поет, даже не поет, а просто кричит: «Отдавай же приказ, генерал Макашов!» Ты слушаешь, и всерьез это слушать, конечно, нельзя, даже если ты сочувствуешь Зюганову и его партии. Это звучит как пародия, то есть смешно, то есть весело, а когда тебе весело, у тебя праздничное настроение. Я, кстати, допускаю, что ради праздничного настроения барда Харчикова и выпускали на трибуну — чтобы людям было весело, и чтобы у людей был праздник.
Это ты, либерал, нищету расплодил,
Сатанинские секты развёл.
Это ты, либерал, нашу юность сгубил,
Нашу старость до ручки довёл.
Это ты, либерал, суверенность отдал
Местным баям стране на беду.
Это ты, либерал, хлеб у бедных забрал,
Посадив их на жмых-лебеду.
Я не знаю Москвы девяностых, и может быть, в этом смысле она как-то отличалась от Москвы нулевых, которую я как раз неплохо знаю, но, видимо, в девяностых было так же, просто издалека этого было не видно, ну или просто я этого по малолетству не понимал, а это важно: те люди, явления и организации, о которых я в детстве читал в газете «Завтра».
Наверное, стоит хотя бы коротко описать контекст — перестроечные дети были очень политизированные и в этом смысле друг от друга, мне кажется, ничем не отличались. В девяностые это закончилось, но некоторые продолжали увлекаться «всей этой фигней», и я тоже увлекался; наверное, наложилось то, что отец работал в «предприятии союзного подчинения» в Литве, и за крушением «союзного подчинения» я наблюдал именно с той стороны, над которой развевался советский флаг. Кстати, новый 1992 год я встречал у отца на пароходе, и он мне, как святыню (это не говорилось вслух, но подразумевалось), показывал спрятанный в какой-то кладовке свинченный литовцами с пароходной трубы железный серп и молот, и я смотрел на него и воспринимал его именно как символ, по историческому недоразумению свинченный, но обязанный рано или поздно вернуться. Наверное, я сейчас упрощаю, но это уже чтобы даже себе самому объяснить, в чем было дело. Я ко всему демонтируемому советскому относился в детстве как к чему-то, несправедливо убранному в судовую кладовку, и думаю, это чувство было именно таким, с каким за 74 года до меня люди из старой России наблюдали за происходящим в России большевистской. Газету «День» и «Советскую Россию» я стал покупать сам, родители этими вещами не очень интересовались, а я сочувственно наблюдал за «духовной оппозицией» — наблюдал, и она казалась мне вторым изданием небольшевистской России двадцатых годов («белая эмиграция» говорить не хочется — это ведь была красная эмиграция, причем негеографическая). Люди, которые то ли вернутся, то ли нет, но пока они не вернулись, они отовсюду выброшены, их нет «здесь», но они точно есть «где-то». Выражения «другая Россия» тогда еще не было, но вместо лагеря в Галлиполи и кадетских корпусов в Белграде на географической карте рисовались другие места — Приднестровье, Абхазия, даже Таджикистан, в котором вор в законе Сангак Сафаров воевал против антисоветской власти, и боевики Сафарова входили в Душанбе под красным советским флагом.
Сейчас есть выбор между телевизором и социальными сетями, в моем детстве был выбор между телевизором и красно-коричневыми газетами. К моей реальной жизни это все равно не имело никакого отношения; у меня слева была Польша, справа Литва, а сам я посерединке учился в школе. Сочувствовать «духовной оппозиции» — наверное, это была такая игра, и я в нее с удовольствием играл. Левый политик Анпилов и правый политик Александр Стерлигов, крупнейший писатель-современник Валентин Распутин, еще какие-то имена и сладкий запах советского реванша («передовиц Проханова» как жанра тогда еще не было, но в воздухе они, конечно, витали, я их чувствовал).
Что ужасно бесило, кстати — это народно-патриотические частушки, которые в «Советской России» регулярно печатали. Что-то типа «Ух, ух, обнял двух — Старовойтову и Боннэр. Чуть не помер, чуть не помер».