26 декабря, двадцать лет тому назад, через несколько часов после прекращения существования СССР Горбачев дал длинное интервью корреспондентам газеты «La Repubblica» Фьямметте Кукурниа (Fiammetta Cucurnia) и Энрико Франческини (Enrico Franceschini), а также корреспонденту газеты «La Stampa» Джульето Кьеза (Giulietto Chiesa). Мы прибыли в Кремль в эти суматошные часы и оказались в атмосфере всеобщей эвакуации. Казалось, что все изменилось за один день.
Мы проехали под сводами Кутафьей башни и остановились на полупустой парковке среди рабочих, которые неохотно вешали на стены новогодние украшения. Потом мы шли по почти пустынным длинным коридорам. Кладовые роскошных приемных залов были полностью опустошены, от кофейных чашечек до ложечек с гербами страны, которая более не существовала. Сотрудники президента упаковывали ящики и освобождали офисы для будущих хозяев, лидеров новой России.
С купола древней царской крепости красный флаг был уже спущен, но в кабинете на третьем этаже, где нас принял Горбачев за столом с белыми телефонами с гербами, которые россияне называют вертушкой, стяг с серпом и молотом все еще был на своем месте. «Я останусь здесь не долее как до послезавтрашнего дня», — сказал он нам. Это был его первый день в качестве бывшего президента.
Вопреки нашим ожиданиям Горбачев не показался нам опустошенным и разочарованным. Он казался таким молодым и полным жизни (ему тогда только что исполнилось шестьдесят лет), полными иронии, оживленным и безмятежным, каким его уже давно никто не видел. Мы сказали ему об этом. «Вот видите. Решение принято, и нечего о нем больше думать», — ответил он.
«То же самое было со мной в 1985 году, когда я решил начать свою работу. В конце концов, я говорил, что если процесс реформ в нашем многонациональном государстве приведет к распаду СССР, то для меня места не останется. Теперь начинается другая пора. Жизнь меня не баловала, поэтому я и не испытываю страха. Я уже все попробовал. Может быть, теперь пришло время для размышлений, в чем я очень нуждаюсь».
Он попросил принести чай и печенье. Он сам предложил его нам и тоже стал пить чай глоточками с кусочком твердого сахара по старой русской традиции. Он сказал нам много хороших слов об Италии, говорил о том, как он любит нашу страну, как важно было знакомство с ней для его политического роста.
Тогда мы его спросили, почему в обращении к нации накануне он сказал, что оставляет свой пост в тревоге и надежде. Прежде чем ответить на наш вопрос, он уселся поудобнее в кресле рядом со своим верным пресс-секретарем Андреем Грачевым и потемнел лицом. Только теперь мы, наконец, заметили всю горечь, озабоченность и ярость, которая таилась в его сердце. «Обращаясь к стране, я взвешивал слова. Мне не хотелось бы, чтобы в процессе образования независимых государств, то есть распада СССР, эти новые страны свернули бы с демократического пути развития. Это было бы ужасно для всех нас. Мы предприняли огромные усилия, чтобы демонтировать тоталитарного монстра, дать кислород новому государственному организму, чтобы он смог функционировать и преодолеть все препятствия. И именно в финальный момент нам был нанесен удар путчистами. Я продолжаю верить, что лучше было бы создать новый Союз, но я политик, и если Содружество Независимых Государств, которое рождается сейчас вместо СССР, дает нам шанс, то я сделаю все, чтобы поддержать его. Пресс-конференция одиннадцати президентов нового Содружества показалась мне петушиным боем. Не хочу быть пророком», — добавил он. Однако он все же оказался пророком.
Конечно, в тот день 26 декабря 1991 года Михаил Горбачев никак не мог подозревать, что двадцать лет спустя после распада СССР, СНГ и ухода Ельцина его страна окажется один на один с новым царем, способным «обойти» самые элементарные правила демократии.
Однако в тот день он сказал: «Мы были на правильном пути и уже у финиша. Союз реформировался. КПСС тоже трансформировалась, привыкая к политическому плюрализму. К сожалению, путч все разрушил. Я сказал Борису Ельцину: «Борис Николаевич, до тех пор, пока Россия будет идти по пути демократических преобразований, я не только сторонник, но и защитник этого пути. Если же потом создастся иная ситуация, тогда я вынужден буду поменять свое мнение».
Но каковы же ошибки, которые Вы не повторили бы, Михаил Сергеевич? «Нужно было использовать консенсус и быстрее идти вперед. Переговоры о новом Союзном Договоре должны были быть ускорены. Но для этого нужен был союз всех демократических сил, которые между тем продолжали вести борьбу и ослабели в ней. Думаю, что поэтому я не смог до конца провести мой выбор в жизнь. Я потерял время. Но это не затрагивает моего основного выбора, который я отстаивал и которым горжусь: это то, что я начал реформы в 1985 году. Моя надежда реформировать СССР не была иллюзорной. Нет. Я был самым большим реалистом, потому что понимал, что если мы не изолируем партию, то ничего не добьемся. И я был прав. История нас рассудит. Я изменился вместе со страной, а с другой стороны, я изменил эту страну». Потом мы у него спросили, думает ли он вернуться в политику, может быть, в будущем. «Сегодня я даже и думать не могу о том, чтобы вступить в ряды оппозиции. Оппозиции чему? Реформам? Себе самому? Чтобы ни случилось в будущем, моя судьба определена. Перед вами сидит человек, который с первого дня стал сознательно делиться властью, которую имел. Теперь у меня будет время для размышлений и для того, чтобы поделиться с другими моим опытом».
Встав со своего кресла бывшего президента, он рассказал нам о тяжелых испытаниях, которым подвергалась в эти годы его семья, о Раисе, которая еще не до конца пришла в себя после путча. Потом он нас всех обнял и расцеловал как своих друзей.
«Говорю вам, что мои близкие относятся к этому повороту судьбы так же, как и я. Здесь нет никакой трагедии. Это в порядке вещей, даже если у нас ничего подобного никогда не случалось. Все нормально», — сказал он и легко рассмеялся.