Лев Толстой, как известно, очень любил детей, а Владимир Путин примерно так же любит собеседников. Бывало, поговорит с одними и тут же кричит: «Ведите еще, ведите еще». Пообщался пять часов с народом — теперь можно и с деятелями культуры, поговорил с деятелями — можно и с главными редакторами, поговорил с ними — могу и с оппозицией: зовите сюда оппозицию, или что там у вас? — «Лига избирателей»? — ведите «Лигу». Приведите меня к нему, я хочу видеть этого человека. А лучше его ко мне. Ну чё не идут? Мы их зовем, а они не идут.
Такая любовь к разговорам основана на уверенности в себе как в риторе и полемисте. И она совсем небеспочвенна. В очередной раз это стало видно на прошлой неделе на встрече Путина с главными редакторами некоторых крупных СМИ. Путин поспорил с Венедиктовым, как когда-то до этого с Шевчуком, и ладно Шевчук, а и Венедиктов, который годами импровизирует в прямом эфире, ставит на место слушателей, загоняет в угол собеседников, выглядел в общем слабее. Даже свой неопровержимый довод: не нравится — так вы не слушайте, переключитесь на другую радиостанцию, шкала большая, и елея там больше, чем поноса, — не применил.
Может, Путин и в самом деле удав? Или это эффект присутствия первого лица, описанный тем самым Толстым: «Когда государь приблизился на расстояние двадцати шагов, и Николай ясно, до всех подробностей, рассмотрел прекрасное, молодое и счастливое лицо императора, он испытал чувство нежности и восторга, подобного которому он еще не испытывал». Конечно, эффект. Разумеется, один из главных секретов Путина-полемиста — в чувстве нежности и восторга, которое невольно охватывает человека перед государем, выше которого только Бог (если вы, конечно, не атеист).
Но даже за вычетом этого самого священного трепета Путин — самый умелый оратор на русском троне за долгое время. Это карикатурист Борис Ефимов, проживший 108 лет, вспоминал пару лет назад на том же «Эхе», что вот Ленин был сильный оратор, хотя до Керенского ему было далеко: «Вот помню, Керенский зажег в Большом театре». Но в горизонте обычной человеческой жизни мы не имели ничего, подобного Путину.
На фоне слабой членораздельности Ельцина, бесконечных слабосфокусированных словесных потоков Горбачева, не говоря уж о старых советских генсеках, он выглядит живо, ярко и осмысленно — начиная с дикции и заканчивая образцовым даже в экспромтах согласованием падежных окончаний. Ночью разбуди — и то небось правильно согласует. Цицерон из народа на троне, да и только.
Путин — хороший оратор, но последнее время его не слышат. Почему-то его хорошие риторические способности перестали быть востребованы аудиторией. Достаточно ли нам того, что наш президент хорошо артикулирует, метко отвечает на вопросы и умеет срезать своего оппонента? Особенно в ситуации, когда все большая часть общества — мы с вами — постепенно перемещаемся в лагерь его оппонентов.
Оппозицию (то есть вот эту растущую часть общества, нас с вами, то есть) он рассматривает как особенно непонятливую группу слушателей, которую он еще не сумел убедить. Или даже так: которая знает, что он прав, и поэтому боится вступить в разговор. «Мы их зовем, а они не идут». Эта фраза значит, что если пришли бы, то деваться бы им было некуда, пришлось бы признать мою правоту.
Однако оппозиция — совсем не это. Претензии к Путину состоят вовсе не в том, что он плохо говорит или не может нам ответить. Претензии в том, что своими ответными ударами он обороняет пустоту. И поэтому Путин не интересен оппозиции как собеседник.
Понятно, что защищал Демосфен в своих филиппиках: независимость греческих полисов, которую многие считали устаревшей, предлагая объединить их под просвещенным игом эффективной македонской монархии. Когда на агоре выступал Исократ, оппонент Демосфена, идеолог промакедонской партии в Афинах — тоже было понятно, с чем он туда пришел: чтобы убедить, что македонский «зонтик» — это для греков хорошо. Понятно чего хотел Цицерон в своих речах против Катилины: предотвратить заговор сенаторов-популистов, которые хотели захватить власть в Риме. Более-менее понятно (даже без чтения текстов), чего хотели, произнося речи, Ленин и Керенский, которые так поразили воображение молодого Бориса Ефимова.
Но совершенно непонятно, о чем говорит свои речи Путин. Что он защищает или проповедует? Путин отвечает блестяще, полемическая шпага сверкает на солнце и стремительно отбивает удары по кругу, но внутри круга — пустота. Мы никак не можем разглядеть, что же там: европейская Россия, либеральная империя, империя классическая авторитарная, противовес американскому империализму, собирание земель русских, больше капитализма или больше социализма, возрождение СССР, экономическое чудо, научно-техническая революция, больше политической свободы, меньше политической свободы или хотя бы строительство сети автобанов. Не разобрать.
Ничего не видно кроме самого фехтовальщика, который с блеском защищает свое место в центре круга: дайте остаться еще, дайте управлять страной еще, отойдите все от трибуны. Зачем? Почему? Чтобы сделать — что? Нет рассказа не только о том, как это «что» удастся, или ответа, почему не удалось многое из предыдущего (вроде удвоения ВВП или экономического чуда) — самого «что» нет: нет предмета, есть только его субъект, нет сказуемого, есть только подлежащее возвращению лицо.
Идея возвращения, его центральная тема так же пуста, как лозунг «План Путина — победа России» четыре года назад. Никто ведь так и не рассказал, что это был за план. Но он хотя бы проступал сквозь пустоту лозунга: давайте передадим власть мягко, от своему к своему, без потрясений. Передали. Но теперь-то нет даже этого. Теперь совсем уж бессмысленное: давайте передадим власть обратно мне, пускай и с потрясениями. Пускай ценой подрыва устойчивости и легитимности системы. Пусть процесс передачи власти опять останется отложенной на будущее проблемой, которая может догнать страну уже не в таких благоприятных обстоятельствах. Все это зачем?
За месяц до выборов мы не знаем, зачем он возвращается. И он не может нам объяснить. Нет даже простейшего объяснения в духе Столыпина: «Дайте мне 20 лет покоя, и вы не узнаете нынешней России». Даже это простейшая идеология — живите в покое, наживайте добро — не выдвигается в качестве главного мотива его возвращения во власть. Это уж не говоря о том, что Столыпину покой нужен был для радикальной реформы собственности.
Он пытается заполнить эту пустоту. Публикует программу: она настолько не производит впечатления, что от нее приходится открещиваться: «Это программа «Единой России», а я пишу настоящую». Печатает статью в «Известиях», ее никто не читает. Кажется, не читают даже чиновники, да и зачем? Им и так скажут, что и когда надо делать. Тем более ее не читают остальные: все равно никто не верит, что он собирается всеми правдами и неправдами вернуться в президенты, чтобы в поте лица воплощать в жизнь то, что написано в этой статье. Или в какой-нибудь следующей статье. Он ведет себя так, как будто бы недавно поднялся на трибуну, и то, что он говорит вызывает острый интерес (помните? who is Mr.Putin). Но ведь мы слушаем его речи и ответы на вопросы 12 лет и знаем: то, что он говорит, имеет довольно косвенное отношение к реальности. Поэтому ему никак не удается завладеть вниманием. Он удлиняет пресс-конференции и общение с разными слушателями, а слышат его все хуже.
Классическая традиция делила красноречие по отношению ритора к слушателям на три вида: торжественное (demonstrativum), совещательное (deliberativum) и судебное (udiciale). Первое, напоминает академик Гаспаров («Античная риторика как система»), сводится к ознакомлению с наличными фактами (настоящее), второе — к предположению о возможных фактах (будущее), третье — к подытоживанию совершившихся фактов (прошедшее). У Путина явно избыток торжественного и — когда он полемизирует и раздает оценки — судебного, зато какой дефицит совещательного! — которое про будущее.
Никакие риторические способности не помогают, потому что выбран неправильный тип красноречия. Потому что проблема оказывается не в том, что он не хочет говорить, говорит, или плохо говорит, или даже говорит что-то неправильное, а потому что он говорит не о том (ему: «Для чего возвращаетесь?», он: «У вас неправильно говорят про противоракетную оборону». Для этого что ли?). Нет, даже так: проблема в том, что это говорит именно он — в самом говорящем: его больше не слышат.
Неубедительны не речи, а, так сказать, сам ритор. И понятно, почему: само его существование на этом месте в это время выглядит неуместным, и в этом смысле уже не важно, что он именно говорит и насколько ловко умеет срезать противника. Коса остра и косарь умел, но если он, вместо того чтобы выйти на заливной луг, пошел косить картофельное поле — вопрос об остроте инструмента и умении косаря смещается на второй план, а возникают совсем, совсем другие вопросы.
Он полемизирует хорошо, но обходит молчанием главное: почему он захватил трибуну и считает ее своей заранее: хочет — уступит, хочет — любого с нее сгонит или остановит на дороге. Как если бы Цицерон заблокировал ход на трибуну преторианцами. Или Демосфен выступал не в рамках состязательного процесса на агоре, где вслед за ним немедленно мог выйти оратор противной партии, а, разослав гоплитов, повязал всех оппонентов по дороге к площади. Повязал, а потом выступает и выступает. Так ли после этого важно, что такой Демосфен скажет? Само событие захвата трибуны при помощи гоплитов может быть важным для истории, но точно не произнесенная с нее речь.
Неинтересно слушать ритора, захватившего трибуну. Риторика предполагает состязание равных. Не равных по умению (история признала, что Демосфен, пожалуй, был искуснее и талантливее Исократа), а равных по возможности обращаться к аудитории и убеждать.
Медведев был ритором послабее Путина, но то, что он говорил (до 24 сентября 2011 г.) слышали. Про то, как «они» хотят у нас ливийский сценарий, а потом — ровно наоборот — про то, что во всем виноват Каддафи. Про то, что свобода лучше несвободы. Особенно внимательно слышали, когда появлялось что-то похожее на полемику с Путиным. Тогда и самого Путина слышали лучше: что он там ответит, про Каддафи-то? А про свободу? Чтобы быть услышанным, трибуна должна быть общей.
Хочешь быть услышанным — освободи дорогу к трибуне и соблюдай регламент. Ведь дело уже даже не в том, что к захваченной трибуне перестали серьезно относится: народ давно разошелся по своим делам и не слушает заговорившегося оратора.