Всякое историческое событие существует во многих ипостасях: как реальная часть прошлого, как его эмоциональный отпечаток в ненадежной исторической памяти и как способ политических манипуляций современностью. В особой степени это относится к революциям. В современной России вновь востребован образ Февральской революции 1917 года. Нечто подобное произошло и 21 год назад.
В феврале 1991 года Февральской революцией восхищались. Теперь от нее шарахаются. И то и другое — памятник историческому невежеству и политической близорукости. Подлинная история мало кого устраивает.
Кто сеет смуту?
Февральская революция произошла неожиданно, хотя ее предпосылки вызревали десятилетиями. Активизация элементов гражданского общества неумолимо влекла за собой десакрализацию самодержавия. Бюрократическое окостенение вертикали власти в условиях резкого уплотнения информационного пространства провоцировало общественность.
Демографический бум при неразвитой агротехнике вел к обезземеливанию крестьянства, составлявшего свыше 80% населения. К этому добавилось разрастание массы маргиналов, недовольство «непонятной» войной и страхи перед продовольственной катастрофой. Невозможность «релаксации» из-за «сухого закона» обостряла социальное напряжение. Даже нарушение половозрастного равновесия сыграло свою роль. Революция, произошедшая в последние дни (23-27) февраля (по старому стилю) 1917 года, не случайно началась с волнений женщин. В основе их протеста лежало подобие социальной истерии, к нему добавлялось хулиганство безотцовствующих подростков. В столице империи Петрограде текстильные фабрики так тесно соседствовали с металлообрабатывающими заводами, что женщины с легкостью увлекли за собой мужчин. В Кронштадте, по имеющимся свидетельствам, роковую роль в жестоких расправах с офицерами сыграли работницы порта.
Эмоциональный перегрев — обычное явление для начального этапа модернизации традиционных обществ, болезненно переживающих невозможность «жить по-старому». Повальная шпиономания верхов соседствовала с усиливающейся национальной нетерпимостью и антисемитизмом низов. Бравые солдатики суеверно шарахались от Георгиевских крестов, получаемых из рук царицы-немки. Из всего этого вырастал чудовищный сплав нетерпения и ненависти.
То же самое происходило в ходе «цветных» и ближневосточных революций, которые упорно связывают со всевозможными «внешними влияниями». Во все времена невежество ссылается на различные происки — от нечистой силы до заговорщиков и шпионов.
Россия не выдержала напряжения мировой войны, которая вместо того, чтобы сплотить людей перед лицом общей угрозы, усилила общественный раскол. Но главным «виновником» предстал человек, неспособный использовать сосредоточенную в его руках громадную власть. Историческая память формирует «свое» прошлое, сотканное из неостывших эмоций, деформированных преданий, а не из подлинных реалий. Пересуды о ничтожном «Николашке» держались несколько десятилетий — до тех пор, пока их не вытеснили образы еще более «дурных» правителей.
Все слои общества в большей или меньшей степени разуверились в Николае II, «пленённом», как говорили, негодным окружением. Говорили даже о «шпионской деятельности» императрицы, якобы спаивающей собственного супруга, и об «измене» военного министра Сухомлинова. Домыслы росли как снежный ком.
1 ноября 1916 года лидер либералов историк Павел Милюков задавался вопросом в адрес власти: «Что это: глупость или измена?» Ему вторил «хулиган справа» Владимир Пуришкевич, будущий убийца Григория Распутина: «Дезорганизация тыла» — дело рук «немецкой партии» и «банков, которые работают в России на немецкие капиталы». Вскоре Государственная дума приняла резолюцию с требованием пресечения «влияния темных безответственных сил» на власть. Сходным образом высказались съезд Объединенного дворянства и Государственный совет.
Политический психоз обостряли тяготы быта: всех дико раздражали «хвосты» (очереди) за хлебом и нормированными товарами — в этом обвинялись «спекулянты», якобы манипулирующие администрацией. В таких условиях даже курсистки заговорили о том, что война «выгодна одной буржуазии».
Власть, элиты, «заговорщики»
Перед началом войны историк А.Н. Савин записывал в своем дневнике, «что положение становится неустойчивым и что смута идет гораздо больше справа, чем слева», что «становится так нестерпимо душно, что даже очень робкие люди начинают желать свежего, грозного ветра, громких раскатов возмездия насильникам», и «даже умеренные люди начинают бояться «обвала». Война привела к тому, что «обвала» перестали бояться.
К началу 1917 года власть и оппозиция занялись безудержным провоцированием друг друга, что, разумеется, подталкивало рост антиправительственных настроений. Сложилось представление, что все беды России связаны с самодержавием. «Выродившаяся среда — это только слабый термин для определения того действительно невыразимого смрада, который окутывал монархию последних лет… Ведь это сплошной ужас, какая-то мерзость запустения, в которой пребывали придворная челядь и чиновничьи сферы…» — писал Сергей Мельгунов, ставший позднее не менее пылким обличителем большевизма.
Так думали многие. И этого оказалось достаточно, чтобы беспомощная власть «повисла в воздухе». Что бы ни говорили верхи, им не верили. «Синод врет, и царь врет, и Россию-то всю продал» — такие крестьянские представления разрушали священное тело империи. В период династической немощи великие царства надежнее всего подтачиваются нелепыми слухами, а не коварством заговорщиков.
После убийства Распутина общество наводнили домыслы о заговорах. В инсургенты записывали высший генералитет, шептались о сочувствии им британского и французского послов. В январе 1917 года в столичных кругах заговорили о покушении на царицу, рассказывали, что она была ранена, а стрелявший в нее гвардейский офицер то ли убит на месте, то ли застрелился. Повальная шпиономания и германофобия стали сливаться с антисемитизмом.
Немалая роль в околовластных интригах отводилась лидеру октябристов (умеренных либералов) Александру Гучкову, человеку импульсивному и говорливому. Тот открещивался: «Этот переворот был подготовлен не теми, кто его сделал, а теми, против которых он был направлен. Заговорщиками… были представители самой власти». Впрочем, в эмиграции он же напустил туману в пользу «заговорщической» версии. Гучков был эмоционален и склонен к фантазиям. Среди настоящих заговорщиков таких типажей обычно не наблюдается.
Человечество скучает без «гениев и злодеев». Люди склонны судить о прошлом, исходя из собственного опыта, рожденного совсем другим историческим временем. Политические фантазии — удел политически беспомощного населения. Люди, лишенные возможности легально влиять на власть, привыкают тешить себя иллюзиями.
Монархию подвели к последней черте снежные заносы на железных дорогах, поставившие под угрозу продовольственное снабжение столицы, — вопреки тому, что не столь далеко от нее скопились громадные запасы продовольствия. Никакие заговорщики не могли бы предусмотреть этого. Остальное доделали слухи о том, что правительство, состоящее из «предателей», поощряет евреев-спекулянтов. Они переросли в уверенность, что власть неспособна накормить народ в лихую годину. Такого не прощают. Вопли «Хлеба!» со стороны голодных работниц сделали то, чего не дано было немногим представителям левых партий, — раскрутить механизм русской смуты.
Столица была невиданным средоточием пролетариата. Даже те, кто не собирался бастовать, под влиянием отчаявшихся женщин вынуждены были выйти на улицу. Людская масса распаляла себя россказнями о злодействах власти, число забастовщиков росло как снежный ком. Десятки тысяч людей двинулись в центр столицы, солдаты отказались в них стрелять, а затем присоединились к восставшим. 27 февраля Петроград оказался в руках народа. В толпах было немало «темных элементов». 27-28 февраля, пока путиловские рабочие занимались выборами депутатов в Совет, они арестовали директора завода генерала Дубницкого, его помощника генерала Бордель фон Борделиуса, еще двоих заводских «буржуев» и, расправившись с ними, сбросили тела в Обводной канал.
«Праведный» гнев толпы заставил забыть о присяге не только солдат, но и низших офицеров. Столичный гарнизон был непомерно раздут — до 300 тысяч новобранцев, запасных, дезертиров, мечтающих «откосить» от фронта. За императора, стоящего во главе далеко не сломленной армии, не вступился никто. Петроградский переворот был поддержан высшим генералитетом, армией и провинцией. Даже члены Синода 26 февраля отказались выступить с осуждением революционного насилия, мотивируя это тем, что еще неизвестно, «откуда идет измена». Несомненно, Николая II, подспудно тяготившегося бременем власти, настроение верхов окончательно сломило — он повсюду увидел измену.
Забавно, что некоторые современные историки, не говоря уже о легковерных читателях, восприняв его заявление буквально, уверовали в легенду о «генеральском заговоре». Между тем куда страшнее для судеб страны оказались антивоенные настроения солдат — семена большевистского переворота были посеяны уже в феврале.
Революция и страхи
Перейти грань, отделяющую привычную стабильность от шага в неизвестное, бывает непросто. В России власть редко любят, но упорно терпят. Накануне Февраля ждали худшего: на случай крупных забастовок кое-кто запасался водой и свечками. Смятение коснулось и верхов: министр финансов сообщал, что цены в России поднялись в 4-5 раз — намного больше, чем в других воюющих странах, и если курс рубля не будет поддержан, «возможна катастрофа, как во время Французской революции».
«Свободу», пришедшую с революцией, встретили ликованием и митинговой стихией. Но скоро образ революции изменился. «И целый день, своих пугаясь стонов, в тоске смертельной мечется толпа» — так воспринимала происходившее Анна Ахматова. Так и было: толпы имеют обыкновение распалять себя всевозможными страхами. Этим воспользовались маргиналы — их было предостаточно.
В многочисленных случаях хулиганства, грабежа магазинов, провокаций были замечены не только фабричные подростки и «темные элементы», но и гимназисты. Толпы с восторгом жгли полицейские участки, как бы предавая ритуальному огню скверну старой власти. Распространилось убеждение, что полиция палила по мирным людям из пулеметов с крыш домов: сообщали о стрельбе на Большом проспекте и даже с чердаков Зимнего дворца [Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ). Ф. 3348. Оп. 1. Д. 128. Л. 3, 13]. Уверяли, что восставшие «сняли 11 человек с двумя пулеметами»: эти юнкера якобы «стреляли из дома Кшесинской и мечети» [Там же. Д. 132. Л. 4]. А полицейские пулеметов в глаза не видели: тащить «максимы» и «льюисы» на чердаки было проблематично. Одиночные выстрелы с крыш (с чьей стороны?) имели место. Но за слухами о пулеметах стояло желание придать свергнутой власти черты изощренной репрессивности — позднее эту легенду подхватили большевики, подпиравшие свою «легитимность» ссылками на героическую жертвенность народа. Даже в Саратове, где переворот совершился относительно спокойно, пронесся слух о пулеметах.
В периоды общественных нестроений реальное и воображаемое легко меняются местами. Столичные солдаты хвастались перед барышнями, что собственноручно сбрасывали с крыш пятиэтажных домов пулеметчиков, от которых якобы оставалось «мокрое пятно». Революция открывает путь фантазиям. Чего же ожидать от людской памяти, склонной более чем избирательно относиться к прошлому?
После расправы с полицейскими последовали захваты тюрем и освобождение заключенных под видом «политических». Говорили, что здание Окружного суда в столице было подожжено выпущенными на волю сидельцами из близлежащего дома предварительного заключения. 3 марта в Москве вышло вовсе нескладно — на воле оказалось около 2000 уголовников, осужденных преимущественно за разбои. Многие из них тут же превратились в «революционеров».
«Идея справедливости — самая жестокая и самая цепкая из всех идей, овладевавших когда-либо человеческим мозгом», — писал М. Волошин за 11 лет до Февраля. Теперь эта идея получала извращенное толкование. Через два месяца после расправ над морскими офицерами в Гельсингфорсе попытка политических лидеров добиться назначения пенсий «всем без исключения» семействам лиц, погибших в ходе переворота, была отвергнута. Матросы и солдаты не желали, чтобы вспомоществование получали родственники убитых офицеров [Национальный архив Финляндии. Venalaisia sotilasiakirjoja. VA: n luettelo 342:2, n. 3896. Л. 14].
В большинстве случаев смена власти все же протекала бескровно. Орловский губернатор граф П.В. Гендриков заявил о готовности сотрудничать с новообразовавшимся комитетом общественной безопасности, а местные либералы решили не трогать полицейских до получения указаний из центра [Государственный архив Орловской области (ГА ОО). Ф. 3396. Оп. 1. Д. 4. Л. 18]. Они же приветствовали заявление генерала Р.К. Лютера о верности Временному правительству и слова жандармского подполковника, обещавшего служить ему не менее честно, чем старой власти. Арестовывать Гендрикова никто не собирался, однако 3 марта толпа все же разгромила полицейский участок.
В сущности, старая власть развалилась в силу собственной недееспособности. Революционные массы лишь добивали ее. Царило наивное убеждение: без дурного правителя и его продажного окружения всё утрясется само собой.
Палачи и жертвы
Революцию сразу же объявили бескровной, хотя 23 марта при миллионном стечении народа в могилы на Марсовом поле были опущены останки 184 «жертв самодержавия», включая неопознанных. Это была лишь часть погибших — по всей стране их насчитывалось не менее 300.
В столице расправы над полицейскими поражали своей жестокостью. Агент охранного отделения погиб от огнестрельных ран груди и лица, 65-летнему городовому нанесли рубленые раны головы, один околоточный надзиратель (73-х лет) получил «огнестрельные раны головы», у другого было «раздробление лицевой кости». Обычно убивали либо выстрелами из револьверов, либо холодным оружием. Жертвами легко становились «люди подозрительные». Газеты сообщали, что у себя на квартире был убит 64-летний генерал-лейтенант граф Г.Э. Штакельберг, инспектор столичных госпиталей, якобы оказавший вооруженное сопротивление. На деле, матросы задержали его на Миллионной улице и расстреляли на набережной.
В Кронштадте «куча разъяренных баб, угорелых от крови и убийства», с воплями: «Бей его!.. Одним меньше будет!» — растерзала «совсем им незнакомого, не сделавшего им ни малейшего зла» арестованного матросами капитана 1-го ранга Степанова. В Гельсингфорсе матросы, явившиеся на похороны убитого ими флотского офицера, в присутствии его вдовы трижды выкидывали тело из гроба. Остается только ужасаться, до какой степени оказалась покорежена психика народа.
Сразу же заговорили о том, что убийства офицеров в Гельсингфорсе были организованы немецкими шпионами. Трудно, однако, поверить, что именно они столь рьяно уничтожали соплеменников — обладатели немецких фамилий повсюду оказывались первыми кандидатами на заклание. Позднее некоторые солдатские комитеты предлагали расстрелять всех начальников с немецкими фамилиями. Простые люди попросту воспользовались подсказками думских лидеров, наговоривших массу слов о германизации России. Теперь политики уже не могли предотвратить расправы.
В Твери солдаты убили губернатора Н. фон Бюнтинга, потомственного дворянина, гофмейстера, православного. Его вели впереди колонны торжествующих демонстрантов, возле гауптвахты ему выстрелили в спину, а затем добили штыками [Тверской центр документации новейшей истории (ТЦДНИ). Ф. 114. Оп. 2. Д. 2. Л. 15]. «Толпа требовала смерти, — вспоминал очевидец этой расправы митрополит Вениамин (Федченков). — Губернатор спросил: «Я что сделал вам дурного?» «А что ты сделал нам хорошего?» — передразнила его женщина из толпы. Толпа глумилась над губернатором, избивала его, потом кто-то выстрелил ему в голову из пистолета, и труп еще долго топтали ногами. Так открылся первый день революции в нашей Твери…»
Оживающие призраки прошлого
Сегодня кто-то надеется на новый Февраль, кто-то пугает его призраком. Но уместно ли исходить из формальных аналогий?
В отличие от 1917 года мы живем в мирное время в урбанизированной стране. О голоде никто не вспоминает. Население России постарело, что само по себе снижает уровень социальной агрессивности.
Тем не менее между сегодняшним днем и событиями 95-летней давности существует нечто общее. В своем отношении к власти россияне неизменны: все надежды и ожидания концентрируются на высшей фигуре. Власть этим пользуется, записывая в свой актив чужие заслуги, стращая многочисленными «врагами», разбрасывая обещания и подачки.
В известном смысле это «Февраль наоборот» — власть держится с помощью тех самых страшилок, которые развалили ее 95 лет назад. Для большинства, безвольно требующего стабильности, любые мнимые — внутренние и внешние — «возмутители спокойствия» кажутся более опасными, нежели бюрократы, коррупционеры, жулики и их высокие покровители.
Между тем власть, которая признала мздоимство естественным состоянием государства, исторически безнадежна.
В прежнем виде Февраль не повторится — нечто подобное уже случилось в 1991 году. Но авторитарная власть всегда самоубийственна. Сгребая всё под себя, блокируя общественную самодеятельность, она пилит сук, на котором сидит. И на фоне саморазрушения такого монстра любая оранжевая революция останется невинным детским рисунком на пугающем холсте российской истории.