Глава 1. Логика рынка: диктатура глобальных монополий
Обессиливание традиционной национальной демократии
Глобальные монополии являются могильщиками современной демократии.
С одной стороны, они обладают колоссальной мощью, в ряде случаев превышающей мощь государств. Действуя в глобальном масштабе, они достаточно эффективно диверсифицируют риски (в том числе и юридические) различных типов своих операций, оформляя их в различных местах земного шара, что обеспечивает им не только потрясающую мобильность и экономию на издержках, но и великолепный кругозор.
В отличие от государств, глобальным монополиям почти не приходится тратить средства на выполнение социальных и оборонных обязательств (расходы на содержание своих пенсионеров и наем частных армий для защиты интересов в «горячих точках» невелики), не говоря уже об обязательствах по развитию тех или иных отсталых территорий и поддержанию инфраструктуры. В силу этого глобальные монополии способны концентрировать в своих руках значительно большие свободные финансовые ресурсы, чем государства, — даже если масштабы экономики соответствующих государств превышают масштабы деятельности этих корпораций. А ведь влияние определяется в первую очередь не количеством денег у субъекта влияния в целом, а количеством именно свободных денег, — то есть тех, которые можно снять с текущих проектов и быстро переориентировать на решение качественно новых внезапно возникших задач. Соответственно, влиятельность глобальных монополий по значимым для них вопросам существенно превышает влиятельность государств, скованных громоздким бюрократическим аппаратом и ограниченных необходимостью тратить огромные ресурсы (как правило, все или почт все имеющиеся) на цели, поставленные в далеком прошлом.
С другой стороны, масштаб собственно коммерческих операций глобальных монополий (даже без учета разнородности этих операций), как правило, существенно превышает порог управляемости. В результате с точки зрения чисто коммерческой и управленческой эффективности они, как правило, серьезно уступают своим меньшим по масштабам конкурентам, в том числе и действующим преимущественно на национальном, а не глобальном уровне. Чтобы избежать поражения в конкурентной борьбе, которое в конечном счете неминуемо обернется их принудительным разукрупнением, глобальные монополии просто вынуждены опираться не на собственно коммерческую эффективность, сколько на выгоды, приносимые им исключительным масштабом их деятельности.
Ключевой из этих выгод является возможность злоупотребления монопольным положением, которое из инструмента извлечения сверхприбыли превращается в их случае в условие существования, в инструмент самосохранения (хотя самосохранения, конечно, в исключительно комфортных условиях).
Разумеется, глобальный бизнес злоупотребляет своим монопольным положением практически на всех существующих сегодня рынках, — в том числе и на неофициальном, но не исчезающем от этого рынке политических услуг. Это злоупотребление проявляется в организации сильнейшего комплексного давления на политические и административные структуры, медиа, неправительственные организации и общество в целом. В результате глобальные монополии зачастую оказываются наиболее влиятельным фактором политической жизни общества, — и демократические институты начинают обеспечивать принятие решений в их интересах, а не в интересах соответствующих народов.
Помимо вырождения демократии в специфическую форму внешнего управления, это ведет к параличу управляющей системы, которая не только на глобальном, но и на национальном уровне оказывается лишена возможности принимать решения, ущемляющие интересы глобального бизнеса (лишь в целом — интересы отдельных компаний могут приноситься им в жертву достаточно спокойно), что существенно снижает ее дееспособность, а в критических ситуациях и вовсе делает ее бессильной.
Рассмотрим проявление этого обессиливания традиционной национальной демократии влиянием глобальных монополий на примере наиболее актуальных в настоящее время событий, связанных с развертыванием глобального экономического кризиса.
Закономерность глобального кризиса
Но пораженья от победы
Ты сам не должен отличать.
(Борис Пастернак)
Глубина неудержимо развертывающегося на наших глазах мирового финансового кризиса систематически недооценивается исследователями и аналитиками из-за игнорирования его фундаментальной причины — исчерпанности модели глобального развития, созданной в результате уничтожения Советского Союза. В самом деле: после победы над нами в «холодной войне» Запад эгоистично перекроил мир в интересах своих глобальных корпораций, лишив (для недопущения конкуренции с этими корпорациями) свыше половины человечества возможности нормального развития, — и вот теперь последствия этого не только разрушительного, но и саморазрушительного эгоизма постепенно начинают сказываться.
Принципиально важно, что освоением постсоциалистического пространства (а также стран «третьего мира», привыкших успешно сохранять самостоятельность за счет иногда виртуозного балансирования между Западом и Советским Союзом) занимался именно бизнес, в первую очередь крупный бизнес, в то время оформленный в виде транснациональных корпораций.
Государства участвовали в этом процессе в лучшем случае крайне слабо далеко не только в силу бюрократической инерции и неспособности своевременно оценивать изменения. (Своеобразной «классикой жанра» стал доклад ЦРУ, которое еще в 1990 году, в условиях фактически уже начавшегося распада Советского Союза, умудрилось совершенно серьезно предупредить президента США о том, что «демократизация и перестройка» — не более чем хитрые диверсии КГБ, призванные расслабить «свободный мир» и обострить его внутренние противоречия.)
Важным фактором, парализовавшим активность западных государств в условиях распада социалистического мира, стал кризис идентичности: «свободный мир» привык осознавать себя в противостоянии с «империей зла», из которой исходила «советская военная угроза». С исчезновением этой угрозы исчез и ясный ответ на вопросы «кто мы?» и «что нас всех объединяет?»
Серьезное практическое значение, как политическое, так и коммерческое, ибо кризис идентичности подрывал не только единство «свободного мира», но и позиции США как его лидера, как сверхдержавы, которая получает значительные коммерческие преференции в обмен на предоставление военно-политической защиты.
В условиях исчезновения врага предоставление коммерческих преференций лишается практического смысла и становится не более чем обременительным (в лучшем случае) ритуалом, по-прежнему обусловленным силой сверхдержавы, но лишившимся всякого морального и коммерческого оправдания.
Лишь через некоторое время, примерно к середине 90-х годов государства Запада научились закрывать глаза на эти вопросы и функционировать по инерции, не обращая внимания на них. Во многом этому помог фактический переход государств развитых стран под контроль крупного бизнеса и связанная с ним утрата самостоятельности, — а значит, и потребности самостоятельно принимать стратегические решения. (Ведь самоидентификация нужна не для тщеславия или самоуважения; с практической точки зрения она необходима лишь для четкого осознания своих интересов и принятия стратегических решений в условиях обычного для общественного развития недостатка информации).
Однако во время распада «социалистического лагеря» и сразу после разрушения Советского Союза западные государства все еще находились в состоянии растерянности, близкой к параличу, — и освоением постсоциалистического мира почти самостоятельно (ибо на его тактическую поддержку ресурса соответствующих государств, при всей их потерянности, все же хватало) занимался западный бизнес.
А что является главной целью всякого предпринимателя?
Только безнадежно оторванные от практики теоретики затягивают в ответ на этот простейший вопрос стандартную песню о «максимизации прибыли».
В теории, конечно, все так и есть, — но вот на деле простейшим и наиболее эффективным способом максимизации прибыли, прекрасно известным любому предпринимателю, является подавление конкурентов, — а в идеале и самой возможности их возникновения.
В ходе расширения Евросоюза и поглощения им сначала Юга Европы, а затем и ее постсоциалистической части мы видели этот процесс более наглядно, «со стороны». Крупный европейский бизнес скупал то, что представляло для него интерес, и стремился уничтожить (в том числе и покупкой для закрытия) все местные корпорации, которые потенциально могли превратиться в его конкурентов. После развала Советского Союза мы участвовали в этом процессе в совершенно ином качестве, несколько мешающем беспристрастным наблюдениям, — в качестве тщательно пережеванного куска мяса, попавшего наконец в желудок.
Однако суть процесса не менялась: освоение новых территорий бизнесом означало в первую очередь решение им задачи по устранению конкуренции и создания таких условий и «правил игры», чтобы конкуренция с ним никогда больше не могла возникнуть на один раз освоенных территориях.
Понятно, что успешные действия в этом направлении (безусловным провалом они обернулись только в Китае, частичным — в ряде стран Юго-Восточной Азии и Индии) означали для развитой части осваиваемых территорий подлинную катастрофу.
По своим масштабам, глубине и разрушительности преобразований для осваиваемых обществ, но главное — по своему значению для развитых стран интеграция постсоциалистического мира Западом, развитие в нем «демократии и рыночных отношений» было, без всяких преувеличений, второй Конкистой. Если первая обеспечила ресурсами формирование на Западе классического капиталистического общества, то вторая более широким кругом ресурсов: и технологически, и интеллектуально, и финансово — обеспечила глобализацию.
В процессе освоения, сопряженного с деградацией огромных обществ и лишением их возможностей развития, транснациональный бизнес (становящийся в процессе этого освоения глобальным) при помощи глобальной рекламы эффективно навязывал осваиваемой и разрушаемой им части человечества новый потребительский стандарт. Как многократно отмечалось, демократические революции 90-х были революциями потребителей, стремившихся в избавлению от дефицита, современному дизайну и разнообразию товаров. Однако их участников во многом вели вперед и почерпнутые из рекламных (в той или иной степени) фильмов и изданий представления о высочайшем уровне потребления развитых стран как о повседневно нормальном и жизненно необходимом. В процессе освоения постсоциалистического мира западным бизнесом эти представления сознательно укреплялись и развивались — бизнес воспитывал себе потребителей.
С конца 90-х годов укоренение этих неадекватно завышенных ожиданий и естественное разочарование в них существенно усугубило глобальную напряженность, терроризм и буквально смывающую западную цивилизацию миграцию.
Однако эгоистический характер освоения постсоциалистического мира нанес удар по Западу значительно быстрее и симметричнее — в той самой коммерческой сфере, в которой привычно распоряжались «новые конкистадоры». Лишение огромной части человечества возможностей развития ограничило сбыт самих развитых стран, внезапно породив жесточайший кризис перепроизводства — правда, в первую очередь не традиционной продукции, а преимущественно продукции информационных и управленческих технологий — направленного на преобразование человека high-hume’а, а не служащего преобразованию окружающего его мира high-tech’а.
Дополнительным фактором этого кризиса стало относительное сжатие спроса не в неразвитых, а в самих развитых странах, — за счет размывания «среднего класса» из-за развития и распространения сверхпроизводительных постиндустриальных технологий (как было показано выше).
Непосредственным проявлением этого специфического по видам продукции, но стандартного по внутренним механизмам кризиса перепроизводства стал мексиканский кризис 1994 года: мир уже стал глобален, и нарастание общей напряженности проявлялось в сломе слабейшего звена системы, которым в тот момент оказалась Мексика.
В силу широкого распространения технологий формирования сознания, порождающих в не приспособленных к ним старых системах управления глубокий кризис, а также глубокого кризиса идентичности (вызванного утратой главного сплачивающего фактора и универсального внутреннего оправдания — «советской военной угрозы») системы управления развитого мира не смогли адекватно осознать ситуацию.
Поэтому выход из кризиса не искался системным образом на основе стратегического видения, а нащупывался инстинктивно, интуитивно, стихийно и не регуляторами рынка, но его ключевыми участниками, заинтересованными не столько в нормализации общего развития, сколько в корыстном урегулировании исключительно собственных проблем — пусть даже за счет усугубления общего кризиса. В подобных случаях решение, если и находится, носит неизбежно частичный и временный характер, а в среднесрочной перспективе не только не снимает, но и, напротив, как правило, лишь усугубляет имеющуюся проблему.
Выход, найденный крупнейшими корпорациями, которые как раз в то время становились из транснациональных глобальными, оказался достаточно простым: стимулирование сбыта избыточной продукции кредитованием неразвитого мира.
Согласие с этой идеей национальных правительств было вызвано прежде всего их общей дезорганизацией — с одной стороны, кризисом идентичности из-за утраты сплачивающего «образа врага» в виде Советского Союза, с другой — началом массового применения технологий формирования сознания, к которым иерархические управленческие системы не приспособлены в принципе. Не менее важной причиной стала эйфория, связанная с исторической победой Запада в Третьей Мировой — «холодной войне».
В то время многим честным общественным деятелям и даже мыслителям казалось, что освоение постсоциалистического мира идет не ради его колонизации, а ради общего блага, для созидания нового, лучшего человечества, в котором все смогут жить так же хорошо, как в наиболее фешенебельных странах Европы. Эхо этих иллюзий чуть позже — в середине и второй половине 90-х привело к предоставлению новым членам Евросоюза заведомо непосильных для них социальных и финансовых гарантий, что заложило основы европейского долгового кризиса 2010-х годов.
А в начале и особенно середине 90-х эти же ничем, кроме общественной эйфории (вполне понятной: с целых народов буквально только что сняли груз страха перед ядерным уничтожением), не обоснованные иллюзии привели к массовому кредитованию государств постсоциалистического пространства «для проведения реформ» в интересах «развития рыночных отношений» и «углубления демократии».
Это кредитование было выгодно очень многим.
С политической точки зрения оно стало инструментом выращивания (в том числе и системным разворовыванием предоставляемых кредитов) либеральных кланов, надежно контролирующих это пространство в интересах глобальных монополий.
Не стоит забывать также и о баснословном обогащении причастных к ним западных топ-менеджеров и специалистов, получавших головокружительные гонорары за более или менее напыщенное изрекание банальностей, имевших весьма отдаленное отношение к реалиям финансируемых стран.
Однако главный смысл массового кредитования «переходных экономик» заключался во временном преодолении глобального кризиса сбыта: правительства развитых стран кредитовали правительства неразвитого мира, которые самыми разнообразными способами в рамках самых разнообразных проектов передавали полученные средства (за вычетом крупного воровства и расходов на дистанционно работающих иностранных консультантов) своим потребителям. Последние, в свою очередь, тратили значительную часть этих средств на приобретение продукции глобальных монополий, обеспечивая им восстановление недостающего спроса.
С точки зрения решения сиюминутных проблем схема была хороша. Однако, как и у большинства решений, найденных ощупью непосредственно участниками кризиса, а не регуляторами, у нее был маленький недостаток: несистемность. Она решала сиюминутные проблемы не за счет восстановления сбалансированности системы, а, напротив, за счет усугубления ее разбалансированности.
В частности, она в принципе не предусматривала развития кредитуемых государств (если, конечно, не обращать внимания на необходимые для всякой политики пропагандистские заклинания), так как это привело бы к возникновению пусть ограниченной, но все же конкуренции с глобальным бизнесом. Соответственно, она в принципе не предполагала никакого значимого возврата средств: кредитование было, по сути дела, безвозвратным — даже если абстрагироваться от многочисленных воровских и спекулятивных схем (часто с участием самих уважаемых иностранных кредиторов), подобных применявшимся в России 90-х годов и приведших ее к обрушению в катастрофу дефолта 1998 года.
Заведомая бессмысленность и потому безумие кредитованию потребителей в неразвитых странах были столь очевидны, что такое кредитование, как правило, осуществлялось не непосредственно национальными правительствами, а через международные финансовые организации вроде МВФ и Мирового банка — для размывания ответственности непосредственно причастных к кредитованию лиц до приемлемого с точки зрения индивидуальных рисков уровня.
Однако оптимизация индивидуальных рисков отнюдь не делала неадекватность коллективных действий менее очевидной. Потому принуждение (по сути дела) национальных государств крупными корпорациями к кредитованию неразвитых стран якобы для развития последних стало одной из исключительно важных вех в эволюции крупного национального капитала развитых стран Запада в глобальный капитал. Соответственно, это стало вехой и в формировании глобального монополизма, и в подавлении им традиционной демократии.
Добившись успеха и фактически продиктовав национальным государствам решения, которые соответствовали их интересам, крупные корпорации не могли не ощутить нерациональности этих решений (при всей выгодности для себя) — и инстинктивно отстранились от принявших эти решения государств. Ведь система управления, способная на нерациональные решения, просто в силу этой способности, объективно является потенциальным источником опасности — пусть даже в данном конкретном случае принятое ею нерациональное решение и соответствует вашим интересам.
Мотивированное изложенным отстранение крупного бизнеса развитых стран Запада от «своих» национальных государств стало существенным фактором эмансипации формирующегося глобального капитала от государственности как таковой и его превращения в самостоятельный субъект развития человечества.
Однако это произойдет позже; пока же, с точки зрения развития глобального экономического кризиса, важно, что попытка преодоления нехватки спроса путем кредитования потребителей неразвитых стран в середине 90-х годов не предусматривала механизмов возврата кредитов и потому не могла продолжаться долго.
И уже летом 1997 года начался новый кризис, который до сих пор еще политкорректно именуется «азиатским фондовым», хотя охватил почти все неразвитые страны и носил выраженный долговой характер. Долговой кризис привел к массовым разрушительным девальвациям, «ковровой» скупке глобальным бизнесом и крупным бизнесом развитых стран подешевевших активов неразвитых стран, павших его жертвой. Однако проблема отсутствия спроса так и не была решена, так как ставленники глобальных монополий и в национальных правительствах, и в международных организациях в силу самого своего положения в принципе не могли даже назвать причину этой проблемы — загнивание глобальных монополий.
В результате глобальный экономический кризис не закончился, а распространился на страны, бывшие его источником: формально завершившись в неразвитом мире в 1999 году, он уже весной 2000 года бумерангом ударил по США, обвалив их фондовый рынок и нанеся смертельный удар так называемой «новой» экономике (она же «экономика доткомов»). Это тогда Сорос произнес про финансовые компании свое знаменитое «Музыка кончилась, а они все еще танцуют».
Оказавшиеся на грани депрессии (естественной в условиях острой нехватки спроса) США вышли из нее при помощи мгновенной реализации двух стихийно нащупанных стратегий.
Первой была стратегия поддержания (а на самом деле и существенно расширения) спроса при помощи нарастающей и практически не контролируемой «накачки» рынка — сначала рискованных, потом высокорискованных, а с лета 2006 года уже и откровенно безвозвратных ипотечных кредитов. Разумеется, эта стратегия не могла осуществляться бесконечно; созданный ей финансовый пузырь начал «ползти по швам» уже летом 2006 года, но многоуровневость финансовой инфраструктуры США привела не к мгновенному краху, но к длительной агонии, перешедшей в открытую форму только в сентябре 2008 года.
Вторая стратегия вывода американской экономики из тупика рецессии заключалась в экспорте нестабильности. Она активно применяемой в локальных целях с 60-х годов, когда она использовалась для недопущения прихода к власти итальянских коммунистов, а в глобальных масштабах — с начала 90-х, когда Югославия была осознанно превращена США в незаживающую рану Европы, не позволяющую той стать серьезным стратегическим конкурентом.
Непосредственное воздействие экспорта нестабильности заключается в подрыве конкурентов США (или их периферии), что вынуждает капиталы и интеллект (не только самих конкурентов, но и ориентирующихся на них обществ) бежать в «тихую гавань» — США.
Однако главное в стратегии экспорте нестабильности, как ни парадоксально, — это сама нестабильность. Ее наращивание является абсолютным, не поддающимся оспариванию оправданием для соответствующего (и даже опережающего) роста военных расходов, а как минимум — надежно блокирует попытки их существенного сокращения. Строго говоря, с точки зрения военных и связанных с ними корпораций «экспорт нестабильности» представляет собой идеальный бизнес, который сам создает спрос на свои услуги.
С точки зрения макроэкономики рост военных расходов США, вызванный прежде всего механической реакцией системы государственного управления на увеличение глобальной нестабильности, весьма эффективно обеспечивает увеличение внутреннего спроса, поддерживающего экономику вместо переставшего справляться с этой функцией рынка.
«Военное кейнсианство», в ходе Второй мировой войны стихийно выведшее США из депрессии и затем вполне осмысленно (и успешно!) примененное Рейганом, дает дополнительный импульс развитию технологий. (Этот импульс в основе своей является нерыночным, что исключительно важно, так как открытие новых технологических принципов является деятельностью в условиях столь высокой неопределенности, что она практически исключает действие рациональных рыночных стимулов).
В 1999 году эта стратегия реализовывалась в Югославии для подрыва только что введенного тогда евро, — и, действительно, его курс к доллару рухнул в полтора раза, что надолго отсрочило его становление как глобального, а не регионального финансового инструмента.
Однако уже в Ираке стратегия «экспорта нестабильности» себя исчерпала: стало ясно, что она выродилась, по сути дела, в стратегию «экспорта хаоса», который затягивает в себя своих создателей и несет им неприемлемые для них (хотя, конечно, далеко не столь серьезные, как для хаотизируемых территорий) проблемы.
После Ирана стратегия «экспорта нестабильности» забуксовала, что во многом обусловило нарастание ипотечного кризиса в США и, соответственно, обострение кризиса американской и всей мировой экономики. Попытки превратить в мишень Северную Корею, Иран и Пакистан так и остались попытками в силу способности этих стран дать отпор и ясного понимания американским руководством неприемлемости глобального военно-политического кризиса, способного создать реальную угрозу ядерной войны (Пакистана с Индией, Израиля — с Ираном, Северной Кореи — с Японией и США).
Новое развитие стратегия «экспорта нестабильности» получила к 2011 году, когда потребность США в привлечении иностранных капиталов на покрытие государственного долга в силу нарастания экономического кризиса резко обострилась. Одновременно с этим, как на грех, резко сократились возможности привлечения этих капиталов, так как прежние их источники по разным причинам лишились возможности вкладывать свои средства в государственные ценные бумаги США: Япония была вынуждена бросить все свои средства на преодоление последствий Фукусимы, Европа — на долговой кризис слабых членов еврозоны, а Китай собирался отказаться от наращивания своего долларового портфеля, столкнувшись с принципиальным отказом руководства США давать ему какие бы то ни было гарантии. (И действительно, — понеся болезненные потери от его очередного обесценения, Китай официально отказался от инвестирования своих резервов в американские государственные ценные бумаги).
В результате единственным источником необходимых для США внешних займов стали глобальные спекулятивные капиталы, — однако они могли выбирать объекты инвестирования по всему миру. Для привлечения их именно в США нужно было вновь представить их «тихой гаванью», — и в условиях, когда все недружественные США и при этом имеющие значение режимы уже либо были разрушены, либо продемонстрировали способность к самозащите, было найдено качественно новое, оригинальное решение: разрушать не «враждебные», а дружественные режимы.
В самом деле: Мубарек был самым проамериканским из всех возможных руководителей Египта, а Каддафи в последние годы полностью нормализовал отношения с Западом (до такой степени, что никто из его публичных обвинителей даже не вспомнил в последующем о теракте над Локерби). Тунис же представлялся туристическим раем с весьма цивилизованным (по крайней мере, по африканским меркам) руководством.
При этом колоссальная роль американских технологий организации и проведения «оранжевых революций», американского контроля за глобальными СМИ и деятельностью НАТО в этих регионах не вызывает ни малейших сомнений.
Таким образом, исчерпав возможность безнаказанно «бить по чужим» для реализации стратегии экспорта нестабильности, США, помедлив и пожав плоды своего промедления, начали «бить по своим» для реализации стратегии экспорта хаоса. (И если в отношении Ливии и Сирии еще можно вслед за дипломатическими депешами Wikileaks говорить о «необходимости выкинуть Россию со Средиземного моря», то в отношении Египта подобная конкретно-политическая мотивация отсутствует полностью.)
При этом потребность в расширении зоны дестабилизации была такова, что в Ливии НАТО (и, в политическом отношении, США) действовало в теснейшем союзе с формальными злейшими врагами США — «Аль-Каидой», являющейся ключевой политической силой в Бенгази. Для того, чтобы этот союз стал приемлем для американского (и в целом западного) общественного мнения, пришлось срочно то ли убить Осаму бин Ладена, то ли инсценировать его убийство подобно тому, как ранее инсценировали его выступления (о чем есть официальные заявления отставных сотрудников ЦРУ, сделанные с мельчайшими подробностями и не удостоившиеся никакой официальной реакции. (Справедливости ради стоит отметить, что контакты с «Аль-Каидой» по меньшей мере весной 2006 года вел еще вице-президент Чейни, пойманный на этом американскими журналистами.)
Дестабилизация арабского мира представляется весьма эффективным элементом стратегии экспорта хаоса в силу своей потенциальной многовекторности. Так, приход исламских фундаменталистов в качестве поддерживаемых Западом «демократов» в Сирии практически гарантированно обеспечит дестабилизацию Израиля — вплоть до нанесения им (что исключительно важно для безопасности США, без всякого науськивания с их стороны и даже при их официальных протестах!) ядерного удара по Ирану. Дестабилизация Алжира (не удавшаяся на первом этапе, так как там слишком памятна жестокость фундаментальных исламских «демократов») приведет к перебоям в поставке газа в Европу, вынужденному отключению «от трубы» и, следовательно, от электроэнергии целых стран и мгновенному уничтожению являющегося для США стратегическим конкурентом европейского проекта как идеи «общего дома». Да что там говорить, когда даже гражданская война в Ливии привела к наплыву в Европу такого числа беженцев, что ряд европейских стран выставили на своих границах специальные полицейские посты, неформально, но существенно ограничив действие Шенгенских соглашений и подорвав тем самым европейский проект!
Однако масштабы безопасной для США (или связанной для них с допустимым риском) дестабилизации мира ограничены. Это значит, что стратегия экспорта хаоса так же обречена на завершение, как и накачивание спекулятивного пузыря на рынке ипотечного кредитования, — а мир обречен на депрессию.
И в условиях наличия у многих стран ядерного оружия разжечь новую мировую войну для выхода из нее будет уже невозможно, — по крайней мере, пока эти страны сохраняют соответствующий технологический уровень.
* * *
В настоящее время развитые страны, сталкиваясь с разнообразными экономическими и социальными проблемами (в первую очередь долговым кризисом) пытаются не столько повысить свою конкурентоспособность, сколько попросту втолкнуть мир обратно в уже давно и навсегда прошедшие 2000-е и особенно 90-е годы. Тогда, после распада не выдержавшего конкуренции на уничтожение социалистического мира, под видом разговоров о демократизации, развитии рыночных отношений и глобализации не только на руинах этого мира, но и в основной части всей нашей планеты сложился по сути дела новый колониализм.
Попытки вернуться в прошлое обречены: в одну и ту же реку просто физически невозможно войти дважды.
При этом США и другие развитые страны — опять-таки во многом в силу демократичности своего внутреннего устройства — в принципе не могут поступиться даже малой частью текущих интересов ради урегулирования своих же собственных стратегических проблем. Будучи в качестве глобальных регуляторов источниками проблем современной мировой экономики (наряду, конечно, с базирующимися в основном на их территории глобальными корпорациями), развитые страны одновременно в качестве ключевых игроков этой же экономики являются основными выгодоприобретате-лями сложившегося и уже выработавшего свой ресурс мирового порядка.
Любое осознанное улучшение этого порядка — просто в силу его изменения — нанесет материальный ущерб этим странам и потому неприемлемо не только для их крупного бизнеса (не говоря уже о глобальных монополиях), но и для их населения. Поэтому государственный лидер, согласившийся на такое улучшение, объединит против себя все влиятельные силы своего общества и крайне быстро потеряет свой пост, — а потенциальные самоубийцы, как правило, не выигрывают жестокой политической конкуренции и не становятся во главе преуспевающих наций.
Именно корыстью корпораций и народов, с одной стороны, и инстинктом самосохранения (и отнюдь не только политического, но порой и физического тоже) их лидеров и объясняется поистине убийственный эгоизм развитых стран и в первую очередь США, буквально выталкивающий на авансцену мирового развития новых участников. Это в первую очередь Китай, отчасти Индия и Бразилия, нельзя исключить, что, возможно, Иран и, наконец, если у нашего руководства хватит интеллекта, Россия. В любом случае мы не только наглядно видим, но и непосредственно участвуем в конце Pax Americana.
Между тем, хотя преодолеть нынешний кризис нельзя в принципе из-за его объективного и глубокого характера (это даже не кризис рыночной экономики как таковой — это переход всего человечества в качественно новое состояние), стабилизировать ситуацию вполне возможно — для этого необходимо, как представляется, создать качественно новую глобальную финансовую систему.
Наиболее насущные преобразования, сформулированные еще в ходе кризиса 1997-1999 годов, остаются вполне очевидными, достаточно интенсивно обсуждаются и вполне реализуемы технологически — если, конечно, забыть о политически блокирующем их противоречии текущим интересам США.
Среди этих преобразований следует выделить в первую очередь:
обеспечение полной прозрачности движения спекулятивных капиталов (в перспективе — и всей деятельности всех глобальных корпораций с созданием глобального сначала наблюдательного, а затем и регулирующего органа — по образцу государственных антимонопольных органов и органов по регулированию рынков ценных бумаг);
превращение налога на вывод спекулятивного капитала из экстремальной меры (в кризисе 1997-1999 года применение его аналога одинаково эффективно спасло диаметрально противоположные по характеру своего регулирования экономики Чили и Малайзии — и никого из тех, кто его не применял, то есть вообще никого больше) в нормальный, признанный мировым сообществом инструмент экономического регулирования, применяемый национальными правительствами при определенных, заранее известных и согласованных участниками глобального рынка условиях;
приведение влияния различных стран на политику глобальных финансовых институтов (в первую очередь МВФ и Мирового банка), в том числе и путем участия в непосредственном управлении, в соответствие их удельному весу в мировой экономике (что означает, в частности, существенное снижение влияния США и рост влияния их стратегического конкурента — Китая);
обеспечение полной прозрачности работы глобальных финансовых институтов (в первую очередь МВФ и Мирового банка), вплоть до открытой публикации и обсуждения не только принимаемых ими конкретных решений, но и их методических материалов (в том числе на стадии разработки);
создание органа глобального регулирования, включающего в себя всех стран мира, ВВП которых не ниже минимального в нынешней «большой восьмерке» ВВП Канады — ожидаемых в 2011 году 1,8 трлн.долл. (это означает превращение G8 в G11 за счет принятия в нее Китая (7,0 трлн.долл.), Бразилии (2,5 трлн.долл.) и Индии (1,8 трлн.долл.); при снижении порогового уровня ВВП 2011 года с до 1,0 млрд.долл. G8 превращается в G15 за счет Австралии, Испании (по 1,5 трлн.долл.), Мексики и Южной Кореи (по 1,2 трлн.долл.); при снижении порога до 750 млрд.долл. произойдет дальнейшее расширение за счет Нидерландов, Индонезии и Турции). Однако главное и самое трудное в создании подобного органа глобального регулирования — выработка процедуры принятия решений, обязательных для всех его членов, и обеспечение ее неукоснительного соблюдения.
При абстрагировании от конкретных проблем конкретных рынков возникает устойчивое ощущение, что к настоящему времени уровень интеграции человечества вновь, как это произошло к началу ХХ века, существенно превысил возможности его управляющих систем, и человечество оказалось перед объективной необходимостью значительного уменьшения ее глубины. Таким образом, нам предстоит частичное восстановление управляемости за счет значимого отступления назад в интеграционных (и в целом цивилизационных) процессах и существенной примитивизации хода нашего развития.
На деле реализация данного принципа будет осуществляться при помощи стихийного перехода от глобализации к регионализации, за счет формирования укрупненных макрорегионов, ведущих между собой жесткую, практически тотальную культурную, политическую, хозяйственную и технологическую конкуренцию.
В частности, можно с высокой степенью вероятности предположить, что глобальное равновесие будет временно, — но, к сожалению, только временно — достигнуто восстановлением биполярной системы (с противостоянием США и Китая при Евросоюзе, Японии, Индии и, возможно, России в качестве совокупного балансира — специфичного аналога Дв