23 января 1938 родился Анатолий Тихонович Марченко, писатель и диссидент. В России и за ее пределами Марченко известен в первую очередь как автор книги «Мои показания», в которой впервые было рассказано о послесталинских политических лагерях.
Эта книга действительно оказалась главным делом его жизни; другим же важнейшим свершением стала безвременная и мученическая смерть. Анатолий Марченко умер на больничной койке 8 декабря 1986 года после 117-дневной голодовки, которую держал в Чистопольской тюрьме, требуя выпустить всех советских политзаключенных. Более половины своей сознательной жизни он провел в неволе. Марченко не был угрюмым фанатиком политической борьбы, «выкованным с головы до ног из чистой стали», любил жизнь и хотел жить. У него была замечательная жена — Лариса Иосифовна Богораз – и двое детей; проскитавшись всю жизнь по рабочим общежитиям, лагерным баракам и съемным углам, он мечтал о собственном доме. До счастливого исхода оставалось рукой подать – еще немного, и лагерная одиссея Марченко была бы завершена, он обрел бы желанный домашний покой, смог бы написать задуманные книги, увидеть мир. Но хэппи-энда не случилось.
Посмертной славы Марченко тоже не обрел. Помнят его сравнительно немногие. Между тем, при нормальном ходе вещей автор «Моих показаний» должен был войти в пантеон национальных героев, о нем бы рассказывали школьникам и снимали фильмы. Даже в демократической среде Марченко известен гораздо меньше, чем Сахаров, Солженицын, Буковский, участники «демонстрации семерых» 1968 года. Он не был харизматическим лидером, теоретиком, большим эпическим писателем и трибуном, человеком эффектных поступков и блестящих идей. Все написанное им умещается в одной небольшой книжке. Марченко был человек совершенно не громогласный и не демонстративный. «Тихий» — из тех глубоко и врожденно интеллигентных людей, которые предпочитают слушать, а не говорить, и занимать поменьше места. В общем, в кумиры, скажем, «революционной молодежи» Марченко не годится никак, тут потребен кто-нибудь из «горлопанов и главарей». Но когда мы говорим о правозащитном движении как о движении моральном, Марченко вспоминается одним из первых.
Главным побудителем всех его поступков было неприятие любой несправедливости и фальши, редкое чувство собственного достоинства, в котором не было ничего идеологического и головного. Жизнь Марченко — поразительное свидетельство автономии человеческого духа; он наглядно показал, как мало зависит жизненный выбор человека от социальной среды, образования или приверженности тем или иным доктринам. Наблюдая советскую жизнь, читая и размышляя, рабочий Марченко стал последовательным противником коммунизма еще тогда, когда некоторые высокообразованные интеллигенты лелеяли миф о социализме с человеческим лицом, но его конфликт с советским режимом был в основе своей нравственным, а не политическим, и начался задолго до того, как Марченко смог дать ему какое-либо теоретическое обоснование.
Родился Анатолий Марченко в городке Барабинске Новосибирской области. Отец — машинист, мать — уборщица, оба неграмотные. Их сын-писатель впоследствии называл себя «провинциалом из захолустья». «Я рос среди детей железнодорожников. Наших родителей не называли паровозниками или вагонниками, для всех рабочих железной дороги было одно название: мазутник. Зимой и летом мазут с их одежды буквально капал, так они им пропитывались» (здесь и далее, когда специально не оговариваем, цитируется последняя книга Марченко «Живи как все»).
Тяжелая работа, скудный быт, из развлечений — выпивка, танцы и мордобой с поножовщиной, — жизненный путь Анатолия был предопределен заранее, как и у миллионов парней из русской глуши. Марченко естественным образом принял характерные мнения своей среды: «людей интеллигентных профессий объединяли с властью: с «начальством» — а уж начальство за что ж любить? Это хозяева, которые норовят взять с тебя побольше, а дать меньше. Учитель же, врач, инженер, а тем более судья, прокурор, писатель — у них на службе. К тому же обычно начальство и интеллигенция (и их дети) в провинции ведут знакомство между собой, а не с простыми мазутниками».
Работяги ненавидели «хозяев» с их пропагандистской трепотней, но и не помышляли об изменении своей участи, отводя душу в разговорах: «По пьянке каждому не терпится выложить «своему» человеку все, что на душе, похвалиться храбростью и принципиальностью, обматерить родную власть; назавтра, трезвый, он опять станет послушной скотинкой, из-за трусости и безразличия поддержит и одобрит любую подлую акцию, а подзаведут его, так и сам поучаствует с большим энтузиазмом. Ни собственной мысли, ни ответственности».
Картина неприятная, и нарисована человеком в доску своим — не иностранцем, не интеллигентом, не инородцем, не «религиозником». Голос не сверху и не со стороны, но изнутри. «А уж брюзжание и ругань по адресу наших порядков, наших властей — мне надоело и противно было слушать. Всегда, у всех одно и то же, и слова одни и те же, и рецепт от всех бед один: перевешать их, блядей; перестрелять, перерезать, пере.. пере… А чего хотят взамен? В общем, сами не знают. Если вдуматься, так того же, что имеют: хозяина над собой и над страной, владыку живота своего и ответчика за все».
В этих фразах — ключевая формула российской социальной и политической жизни, объясняющая важнейшие обстоятельства нашей истории от Иванов до Путина. Марченко не писал аналитики, он записывал то, чему сам был свидетелем, но в то же время с исчерпывающей точностью резюмировал свой опыт наблюдений в толще народной жизни, пролетарской и лагерной среде.
Среда же постоянно одергивала и приговаривала: «Живи как все».
Родители Анатолия, люди работящие и положительные, разделяли общий принцип «не высовывайся». Своему непослушному сыну они могли предложить лишь квинтэссенцию коллективного опыта, утрамбованную в лапидарные фольклорные формы: «Я знаю, что от них услышал бы: «Тебе что, больше всех надо?», «Справедливости все равно не добьешься», «Себя угробишь, а спасибо никто не скажет». Еще такую советскую пословицу: «Россию всю продали, Правды больше нет, один Труд за две копейки остался» («Правда», «Советская Россия», «Труд» — названия газет). [Каждый может легко расширить этот список: «Выше головы не прыгнешь», «Плетью обуха не перешибешь», «Не плюй против ветра», «Тише едешь — дальше будешь» и т.д. и т.п. – Д.Е.] Эти общежитейские народные афоризмы для моих родителей были и сейчас остаются кровно выстраданными. Не принял их сыночек народную мудрость; как был, так и остался непутевым, загубил свою жизнь…» Эти строки написаны человеком, уже посидевшим в политлагерях, познакомившимся с разных мастей инакомыслящими, прочитавшим русскую классику, Герцена и Маркса.
Но все это было впереди. Окончив восьмилетку, сын «мазутника» стал буровым мастером, переезжал с места на место, много работал, ходил на танцы, книжек не читал. Жил как все. В двадцать лет его посадили за «участие в массовых беспорядках» — драка со ссыльными чеченцами в рабочем общежитии. На самом деле в драке он не участвовал и был настолько возмущен несправедливым приговором, что сбежал (через несколько дней в лагерь пришло распоряжение о его освобождении со снятием судимости), год скитался без документов, перебиваясь случайными заработками, затем пытался перейти границу, был схвачен пограничниками (до Ирана оставалось 40 метров), осужден за «измену Родине» и отправлен в мордовские политлагеря.
Пишут, что Марченко заставил взбунтоваться неправосудный приговор. Так ли это? А если бы он действительно участвовал в драке и сел «за дело»? Молодого рабочего оскорбляла бессмысленная жестокость тюремного уклада с его повседневными унижениями и притеснениями — не важно, виновных или правых. Тюрьма подавляла и растлевала, он это увидел сразу и не мог принять: «Я думал о себе самом. Во что меня превратила тюрьма за несколько месяцев! Когда я впервые очутился в камере, мне казалось, что здесь и дня нельзя прожить. Я даже не мог сходить по-легкому в парашу, меня мутило от одной мысли о том, что здесь же придется есть и спать, что здесь едят, и спят, и оправляются другие заключенные… А сегодня я жадно съедаю свою кильку среди крови и блевотины, и мне кажется, что нет ничего вкуснее этой кильки. Человек истекает кровью на моих глазах, а я досуха вылизываю свою миску и думаю только о том, чтобы поскорее опять принесли поесть» («Мои показания», глава «Трудно остаться человеком»).
В Мордовии началась политучеба Анатолия Марченко. Пытаясь разобраться в корнях советского зла, он много читал, конспектировал, беседовал с настоящими политическими — националистами из Балтии и Украины, московскими интеллигентами. В числе последних был Юлий Даниэль, с кампании в поддержку которого началось правозащитное движение в Советском Союзе. Это знакомство сыграло важнейшую роль в судьбе Марченко — освободившись, он отправился в Москву, где сблизился с людьми круга Даниэля, без которых не смог бы осуществить свой замысел. «Шесть полных лет я провел в политлагерях и тюрьмах. Но никто, никогда, нигде не упоминал о наличии в Советском Союзе политических заключенных. Мир был встревожен и обеспокоен положением политзаключенных в ЮАР и Португалии, франкистской Испании и Южном Вьетнаме, но только не в СССР. Нас просто не существовало. И от этой несправедливости мы готовы были лезть на стенку. Это было отчаяние обреченных на забвение».
Но и в политлагерях Марченко думал и чувствовал не как все. Он бы не был собой, если б и в этой ситуации не имел «собственной мысли и ответственности»: «Меня возмущало позорное молчание мировой и отечественной общественности по отношению к советским политзаключенным. Но меня возмущало и наше собственное поведение: мы сами должны хотя бы заявить о себе во весь голос». Стать голосом политзаключенных, рассказать всю правду о Мордовии — с этим намерением Марченко вышел на свободу. Чтобы выполнить свою задачу, он был готов на всевозможные лишения, эмиграцию и новый срок. Эпопея создания «Моих показаний» изложена в «Живи как все». Книга создавалась в тяжелейших условиях, на фоне мучительных попыток устроиться на воле, добыть прописку и кусок хлеба, к тому же под непрерывной угрозой нового ареста. Иные из новых интеллигентных знакомых тоже советовали не высовываться, и даже уверяли, что власти непременно расправятся с автором физически (в долгосрочной перспективе эти люди оказались правы). Другие же поддерживали и помогали преодолевать житейские и писательские затруднения — в первую очередь, Лариса Богораз, впоследствии ставшая его женой.
Трудолюбия и мужества Марченко было не занимать, но опыта писательской работы не было. К тому же идти пришлось по целине — о послесталинских лагерях не было написано вообще ничего, ни один интеллигент еще не взялся (когда же прочитали — а резонанс книги был огромен, — нашлись и скептики; Солженицыну, скажем, показалось, что зэки у Марченко слишком независимо себя ведут).
Осенью 1967-го с величайшим напряжением сил Марченко закончил книгу, она ушла в Самиздат, была опубликована на Западе. Арестовали автора не сразу — рассматривался вариант выдворения за рубеж. Впоследствии КГБ действительно предлагал Марченко уехать, но он отказался — комбинация с фиктивным вызовом от несуществующих израильских родственников его не устраивала.
Немало достойных и смелых людей пошли бы на такой компромисс, лишь бы вырваться в свободный мир, а не идти снова в ненавистную тюрьму. Марченко полагал, что производство разного рода фикций имеет отношение к самому существу коммунистического режима, и старался не участвовать в подобных играх. Характерна та острая досада, которую он испытывал на одном из судебных процессов — когда, чтоб не затруднять работу адвоката, согласился говорить только в рамках лицемерного обвинения (нарушение паспортного режима), не касаясь сути дела. Понимая, что советская власть любит сговорчивых и поколениями воспитывает в своих подопечных особого рода покладистость, Марченко последовательно нарушал негласные конвенции, установившиеся между советскими людьми и государством. Отчасти этому помогала его нестандартная жизненная ситуация — от пролетариев ушел (психологически, но всю жизнь в промежутках между отсидками зарабатывал тяжелым физическим трудом), среди интеллигентов — новичок, такое межеумочное положение было неудобно — по крайней мере, поначалу, но и раскрепощало, давало свободу от интеллигентских коллективных привычек и предрассудков. Вот эпизод задержания на улице «товарищами в штатском»: «Я орал не со страху и даже не от избытка эмоций, а вполне сознательно. Как-то в компании шла речь о том, что при столкновении с властями интеллигент ведет себя слишком интеллигентно. Его подхватывают с двух сторон под руки и тихо-тихо говорят: «Пройдемте, нам надо побеседовать». Или: «Следуйте за нами спокойно». И он спокойно следует. Даже не спросит, кто, зачем, по какому праву. Тем более не упрется, не подымет крика: ему это неудобно, неловко. Зато очень удобно КГБ. Схватят человека на улице — никто не обернется, никто ничего не заметит, никакого лишнего шума и беспокойства. Черт их возьми, пусть будет неловко мне, зато и им тоже! Я не интеллигент, как-нибудь переживу эту неловкость».
В порубежном 1968 году грузчик Марченко (другой работы для этого уже тяжко больного человека в Советском Союзе не нашлось) написал несколько обращений в защиту политзаключенных, а 22 июля направил в советские и чехословацкие газеты открытое письмо с предупреждением о возможном вторжении в Чехословакию. 21 августа, когда вторжение началось, его и судили «за нарушение паспортного режима».
Дальнейшие мытарства частично изложены в «Живи как все» и «От Тарусы до Чуны». Кроме автобиографической прозы были публицистические статьи, посвященные политическим репрессиям и отношениям СССР с Западом. Суждения Марченко по этому вопросу отчетливы и не «патриотичны». Западную элиту он осуждает за политику умиротворения советского режима, полагая необходимым непрерывное противодействие коммунизму во всем мире, вплоть до предоставления НАТО гарантий странам, находящимся под угрозой советского военного вмешательства.
Анатолий Марченко участвовал в работе Московской Хельсинкской Группы, был подписантом и составителем коллективных правозащитных документов, выступал в защиту неправедно гонимых, в том числе Андрея Сахарова.
Освободительная работа Марченко, конечно, не оставалась безнаказанной. В общей сложности он провел в тюрьмах, ссылках и лагерях 18 лет. Система взялась за него не на шутку, а «упрямый хохол» — так называла Марченко жена — не поддавался. Многие его литературные замыслы не были осуществлены или закончены — рукописи из раза в раз отбирали на обысках, дом, который он строил, разрушили. Но Анатолий Марченко готов был снова и снова начинать заново.
Его смерть была неожиданной для родных и друзей. Понимали, как тяжела и опасна бессрочная голодовка, но знали его как человека разумного и трезвого, совершенно не склонного к экзальтированной жертвенности. Люди, хорошо знавшие Марченко, считают, что голодовку летом 1986 он начал не вслепую и не с отчаянья, но чутко уловив колебания правительственного курса и пытаясь подтолкнуть, ускорить ход событий. Трудно сказать, насколько ему это удалось. Через пять дней после кончины Марченко состоялся знаменитый телефонный разговор Михаила Горбачева и Андрея Сахарова. Сахаров настойчиво говорил с генсеком о гибели правозащитника и необходимости освободить всех политических заключенных. Вскоре политическая амнистия началась.
Анатолий Марченко был мужественным, самостоятельно мыслящим и литературно одаренным человеком. Но среди советских диссидентов были писатели более яркие, мыслители более оригинальные, многие продемонстрировали исключительное мужество. В Марченко в первую очередь поражает его совершенно особенное человеческое качество и его трагическая и прекрасная судьба. Полное отсутствие романтической экзальтации, геройского самодовольства, рисовки. Очень строгое отношение к себе — больше всего он боялся подвести и обеспокоить людей, находившихся рядом, избегал одолжений и покровительства, никогда никем не манипулировал, не эксплуатировал свою и чужую репутацию. Не искал легких путей и льгот, в самых трудных обстоятельствах полагаясь в первую очередь на самого себя. В Марченко соединились лучшие качества русского человека – чуткость ко злу и неправде, невероятная выносливость к лишениям, выработанная столетиями крестьянской жизни в скудной и неласковой стране — и лучшие качества европейца, которых нам так не хватает: острое личное самосознание, персональная ответственность и резистентность к давлению коллектива.
Марченко пошел против российского канона покорности, основанного на глубокой и искренней убежденности в том, что от нас ничего не зависит, и расплатился за этот выбор жизнью. Меньше всего он был жертвой. Анатолий Марченко сам выбрал себе судьбу и распорядился собой по собственному усмотрению: жил и умер свободным.