Новая статья Владимира Пастухова, как, впрочем, и прежние, едва не очаровывает своей концептуальной четкостью — предъявленной весьма честным, то есть, не приправленным излишней эмоциональной густотой способом, а потому вполне позволяющей с собой поспорить в целом или же в деталях. Поспорить по существу.
Вот и попытаюсь сделать это — благо, с предъявленной версией оценки правления В. В. Путина я именно что согласен частично.
Так, я в полной мере разделяю мысль о том, что Путин — вождь российской бюрократии. Не руководитель по должности — а именно вождь: харизматический лидер, не нуждающийся в ином обосновании своей легитимности, помимо собственного своего существования. Здесь важно уйти от распространенного заблуждения, склонного ассоциировать Путина со спецслужбами, иными силовыми структурами и т.д. На самом деле, если им и оказывается предпочтение — то чисто инструментального свойства: они обладают ценными возможностями, за что и вознаграждаются. В сердце же нашего героя они примерно там же, где и прочие бюрократические горизонтали и вертикали — вплоть до какого-нибудь управления ЖКХ.
Вообще же, сказать о том, что бюрократическая структура и ее население или, как говорили в прежние времена, «номенклатура» — приоритетная для Путина ценность, значит сказать очень мало. На самом деле, номенклатура для него и есть Россия. Весь его патриотизм строится именно на таком понимании родины. Все прочее: население, бизнес, культура, наука, образование etc. — лишь досадные довески к такой России, с существованием которых приходится мириться, как приходится мириться с плохой погодой.
За такую Россию он готов отдать все — даже жизнь. И не одну, а много-много жизней, возможно — миллионы.
Желающие могут проделать нехитрый эксперимент — взять текст какого-либо публичного выступления бывшего/будущего президента, совокупность слов, кажущуюся нам скучным переливанием подслащенной воды, собранием популистских банальностей, достойным позднего Брежнева — и, с помощью команд «копи-пэйст» заменить в нем все употребления слова «Россия» на «Бюрократическая номенклатура». И свершится чудо: текст вдруг наполнится нешуточными душевными эмоциями и заиграет огоньками неподдельной искренности — подобно алмазу, с которого смыли вдруг налет кимберлитовой глины…
Все это, в общем, стало ясно уже в августе 2000 года, в ходе истории с утонувшей подлодкой, когда новый президент смело принял на себя удар общественного мнения, не ему предназначавшийся, разом заслонив своей харизматичной фигурой эту самую вертикаль флотских мундиров и пиджаков ВПК.
Все это так, но вот что вызывает у меня недоумение в статье Пастухова, так это следующий пассаж:
Заслуга Путина перед Россией состояла в том, что он вернул на русскую политическую сцену бюрократию — ту единственную силу, которая может быть организующим началом в любом современном обществе, и в России в особенности. <…> Государственным строительством в 90-е годы прошлого века в России занялись люди, ментально наименее всего к этому приспособленные, органически не подходившие для аппаратной работы, не понимавшие и не желавшие понимать роли и значения бюрократии, регулирующих правил, единообразного и универсального порядка. В результате за годы ельцинского правления российская бюрократия оказалась полностью дезорганизована, разболтана и задергана, а, в конечном счете, еще и приватизирована со всеми вытекающими из этого для общества последствиями. <…> Поэтому он сумел чутко уловить и выразить настроения той части общества, которое увидело в бюрократическом самоедстве угрозу для России и которое на рубеже веков жестко выступило с требованием наведения порядка в публичной сфере. Придя к власти, Путин возглавил движение «в защиту бюрократии», он вытащил бюрократию «из грязи в князи», сделал государственную службу снова почетной и вернул чиновника на ту недосягаемую высоту, на которой тот привык испокон веков в России находиться. Философия «вертикали власти» есть не что иное, как гимн чиновничеству, объединяющему вокруг себя общество. Ведомые Путиным новые «государевы люди» стали шаг за шагом отвоевывать утраченные за десятилетие позиции, выдавливая анархический хаос на периферию общественной жизни. Это дало немедленный и ощутимый позитивный эффект, который глупо сегодня отрицать.
Вот, я, похоже, и есть тот глупец, который пытается этот немедленный и позитивный эффект отрицать. Не из любви к отрицательству, а из безуспешности попыток этот эффект обнаружить. А заодно и некоторые другие упомянутые в цитате вещи.
В самом деле, а что говорит о том, что бюрократия в начале двухтысячных работала лучше, нежели в предшествующие годы? Каковы ее заслуги — именно ее, а не индекса нефтяных цен или процесса адаптации производящего экономические блага населения к реалиям рыночной экономики? Да, было принято несколько оказавшихся благоприятными решений в налоговой области и в сфере финансового управления, да, вроде бы удалось улучшить несколько работу арбитражных судов. И это все? С ходу и дополнить-то нечем.
Так, например, победа во Второй Чеченской войне, нередко приписываемая необычайным военно-организаторским талантам тогдашнего премьера/президента, может быть отнесена за счет чего-то иного, если вспомнить, что и Первая Чеченская была остановлена политическим руководством страны (с последующей сдачей всех завоеванных позиций) в общем-то за пять минут до ее победоносного завершения: последние оплоты сепаратистов, а также нечаянно занятые ими Грозный и Гудермес были плотно блокированы российской армией и спасти ее противника могла лишь отчаянная надежда на чудо. Оно и случилось благодаря подходящей волне общественного мнения, не поддерживавшего войну. Тогда как в 1999-2001 годах общественное мнение развернулось на шестнадцать румбов — что и развязало, наконец, руки правительству и армии.
Еще менее очевидны заслуги нашего героя в борьбе с «олигархической приватизацией власти девяностых годов». Понятно, что тотальная скупка чиновников высокого ранга финансовыми воротилами — вещь малосимпатичная и малополезная для страны. Но все познается в сравнении: когда ответственность чиновника перед олигархом сменяется ответственностью перед обществом — это действительно прогресс. А вот когда она же сменяется ответственностью исключительно внутрикорпоративной — это уже не прогресс, а наоборот. Потому, что
даже власть «олигархов» имеет ряд преимуществ перед властью чиновников:
первые все-таки в большей степени ориентированы на развитие — это раз. Никогда не претендуют на власть тотальную, от вершин до того, что движется в самом низу — это два (примером же тотального характера власти самодовлеющей бюрократии является, по сути, СССР.) И, наконец, олигархи никогда сами не выстраиваются в вертикаль — то есть, являют между собой отношения конкуренции, что идет на пользу обществу — это три.
Ну, правда — что хорошего изменилось во взаимодействии с чиновниками в начале двухтысячных? Уменьшилось давление проверок контролирующих органов? Ускорились сроки согласований? Повысилось качество охраны общественных ценностей — объектов культурного наследия, природы и пр.? Понизилась коррупция? Повысилась дееспособность суда? Исчезли проблемы на таможне? Едва ли можно положительно ответить хоть на один из этих вопросов, а вот отрицательно — можно. На все.
Или мы стали свидетелями ощутимых внешнеполитических прорывов? А может быть, приступили к осознанному и понятному реформированию армии? Или остановили деградацию системы образования (науки, поддержки искусства, кинематографа и пр.)?
Право, говорить о своих заслугах в развитии страны раннепутинская бюрократия может в той же примерно степени, в которой аскариды, поселившиеся в кишечнике ребенка, могут ставить себе в заслугу тот факт, что ребенок все-таки вырос…
Но все это достаточно очевидные суждения и, наверное, не стоило бы их тут повторять, если бы не одна, уже процитированная фраза Владимира Борисовича — приведу ее вновь:
Государственным строительством в 90-е годы прошлого века в России занялись люди, ментально наименее всего к этому приспособленные, органически не подходившие для аппаратной работы, не понимавшие и не желавшие понимать роли и значения бюрократии, регулирующих правил, единообразного и универсального порядка.
Вот тут как раз и охота поспорить.
Некоторое время назад мне довелось пообщаться раздельно и неформально с несколькими довольно значительными чиновниками одного из серьезных комитетов администрации Петербурга. Эти люди работали там давно — с начала 90-х, и вот, все они, не сговариваясь, вспоминая то время, выражали свое к нему отношение в таком ключе: «эх, вот тогда работали — так работали! великие дела делали! не то, что сегодня!» Подобное можно было бы отнести на естественную для немолодых людей ностальгию, коли бы не понимание того, что эти люди действительно сделали в «проклятые девяностые».
Говоря по-простому, к концу 1991 г. Россия как страна представляла собой некий конструктор с весьма неполной к тому же номенклатурой деталей. Из которых и предстояло собрать то, что называется государством. Причем, собрать быстро — ибо, промедление в этом деле могло поставить вообще под вопрос получение конечного результата. И сделать это могла только тогдашняя российская бюрократия — такая, какая имелась в наличии. Она это и сделала.
Это, однако — пафос, попробую привести пример. Возьмем лишь одно направление — яркое, спорное, но лишь одно из многих подобных. Пресловутая приватизация. Этот процесс передачи госимущества в частные руки, как известно, состоит из двух стадий. Вторая — собственно, продажа активов. Цунами критики и сто процентов общественного интереса были обращены именно на него — недоброжелатели Чубайса всячески клеймили приватизаторов в том, что те продавали имущество не так, не тем и не за такие как надо деньги, сам Чубайс с коллегами неустанно отбивался, утверждая, что продавали наиболее оптимальным из возможных способов. Злая же ирония истории состоит в том, что
в сколько-нибудь среднесрочной перспективе механизм продажи собственности экономического значения практически не имел. Можно было и вовсе разбрасывать акции с вертолета.
Во всяком случае, связанные с его неоптимальностью потери не шли ни в какое сравнение с возможными потерями, определяемыми как раз первой стадией приватизации, называемой где-то акционированием, где-то иначе, по сути же представляющей собой оформление имущественного комплекса для продажи государственным собственником. И вот эта работа по своей сложности, опасности, трудоемкости не шла ни в какое сравнение с собственно продажей.
Поясню, в чем тут суть. В СССР юридически чистой собственности практически не было. Все имущество принадлежало государству и использовалось в его интересах — а стало быть, не имело никакого серьезного значения, на чьем балансе оно числится. В итоге, балансы юридических лиц оказались самым причудливым образом переплетены, порождая предельно нелепые, однако витальные взаимозависимости. В ситуации, когда те или иные из этих лиц вступали в процесс приватизации, предполагающий несколько итераций смены собственника прежде, чем таковой станет вести себя ответственно и конструктивно, грядущие сюрпризы способны были поразить воображение. Так, вполне успешные заводы или даже города могли в одночасье оказаться без тепла или электричества потому только, что их энергетика принадлежит другой организации, на которой имеет место конфликт собственников или что-то подобного толка. Или, допустим, лишиться производственных помещений по аналогичной причине. Все это по полутора сотням тысяч предприятий чиновникам приватизационных ведомств в 1992 -1996 годах пришлось разруливать вручную. При том, что никакой сводной информации — вызывающих доверия реестров государственного имущества — тогда не существовало в принципе. Еще раз — никаких правоустанавливающих документов не было, вопрос о собственности решался всякий раз исторически: на основании информации о том, когда, кем, на чьи средства и с какой целью создано имущество — понятно, что доказывающие это документы не лежали в одном месте и, более того, всегда имелись лица, заинтересованные в творческом обращении с подобными бумагами. Тот, кто оформлял через суд свидетельство о собственности на построенную в 60-е годы дачу, унаследованную несколькими потомками первоначального члена садоводства, может считать себя качественным образом знакомым с природой данной проблемы. Необходимо только помножить ее на коэффициент стоимости актива да припомнить характерные для 90-х способы ставить точки над i в имущественных спорах.
Вот как, дословно, вспоминает об одном эпизоде этой работы нынешний вице-губернатор Петербурга, И. Метельский:
Был тоже один из конфликтов, в Петербурге имелась большая разветвленная сеть предприятий легкой промышленности — «Красный текстильщик», «Красная звезда», все были красными, прядильно-ниточный комбинат имени Кирова и все это было — объединение «Лентекстиль». В том числе и небольшое пошивочное ателье. Раньше это было довольно популярное ателье. А в этом ателье существовала хозяйственная служба в виде отдельного предприятия. И вся инфраструктура объединения стояла на балансе у этого маленького-маленького предприятия, и в силу законодательства надо было приватизировать огромный массив этого имущества в пользу трудового коллектива этого крошечного предприятия. Там тоже были различные деятели, которые пытались получить это имущество в частные руки. Чем не лакомый кусок? Никакого производства нет, здание на Невском. Там очень многие вопросы приходилось решать в суде, причем устанавливать новую судебную практику. В результате объединение «Лентекстиль» было приватизировано, комбинат приватизирован, а по этому имуществу долго судились, его отбили, оно осталось в аренде на длительный срок, не ушло из государственной собственности. И потом уже позже постепенно приватизировали в законном порядке.
Это был вал конфликтных ситуаций, разрешаемых органами Госкомимущества и судами — да-да, тогдашними российскими судами, работавшими в условиях отсутствия Гражданского кодекса и вообще в условиях крайне зыбкой законодательной базы. И с этим валом работы все они, в целом, справились — издержки были велики, конечно, однако очевидно, что могли быть больше на порядок. Скажем, оформление реестров памятников истории и культуры, формирование соответствующих им кадастровых записей и правоустанавливающих документов, затянись оно еще на несколько лет, просто привело бы к утрате всех этих памятников в таких масштабах, что нынешние претензии к Лужкову или Матвиенко показались бы похвалами от лица культурного сообщества…
А вот воспоминания Г. Грефа, бывшего в те годы первым заместителем начальника КУГИ Петербурга, о методах формирования реестров имущественного комплекса города:
А потом мы проводили инвентаризацию силами наших районных агентств, просто нанимали студентов, делили город на квадраты, проходили и переписывали все объекты недвижимости. Были кипы листов, документы в инвентаризационных бюро, где хранились планы зданий, квартир, мы узнали, сколько помещений заняты жилым фондом, сколько нежилым. И вот мы все эти данные из разных источников соединяли и потом ногами проходили по этим адресам, проверяли, смотрели здания, по клочкам составляли единый каталог. В 1995-1996 годах сделали уникальную работу. Мы построили модель рыночных цен города, математическую, включая цены на недвижимость, затем суммы арендных платежей. Мы разработали методику массовой оценки. В 1997 году парламент Петербурга — Законодательное Собрание — принял закон по методике нашего комитета по недвижимости, где вся арендная плата взималась на основе рыночной стоимости, вычисляемой компьютером. У нас было 26000 договоров аренды, компьютер это считал в течение 23 секунд. Раньше это были люди, расчётчики, отсюда коррупция. Методика, которая была раньше, заключалась в том, что есть базовая ставка, на которую умножаются коэффициенты, расстояние до метро, условно говоря, до 100 кв. метров — коэффициент 2, до 150, кто как считал эти метры, поэтому можно было девочке принести хороший подарок, и метров становилось меньше. Короче, куча коэффициентов, применимость которых проверить невозможно. Жалоб на расчётчиков в каждом районе было дикое количество — неправильно посчитали высокую сторону, низкую. Мы расчётчиков убили — всё теперь делал один компьютер, и по ценам Петербурга была колоссальная работа сделана. Вводишь адрес в машину, параметры помещения, она задаёт два-три вопроса — и распечатываешь цену. Это была космическая работа, по тем годам всё собирали в ручном режиме, на рынке риэлтеров, и всё вбрасывали в машину. Ей-богу, это круче, чем последующая деятельность этого же человека во главе путинского Минэкономразвития или Сбербанка…. Да и вообще, едва ли путинская бюрократия имеет в своем послужном списке решение хоть каких-нибудь проблем подобного масштаба (вот, разве что — Олимпиада).
Так или иначе, но работа была сделана — и сделана именно руками той самой российской бюрократии допутинских лет, тех самых людей, ментально наименее всего к этому приспособленных, органически не подходивших для аппаратной работы. Вроде доцента Чубайса А. Б., к.э.н., специалиста по совершенствованию оплаты труда конструкторов-проектировщиков. И, в общем, ей можно было бы даже гордиться — но, увы, и здесь В. Пастухов, безусловно, прав: рациональное и уважительное отношение к бюрократии, понимание ее значимости в жизни современного общества было совершенно чуждо русскому интеллигенту, составлявшему костяк демократического движения вообще, и советскому интеллигенту, бывшему главным «прорабом Перестройки», в частности. А кроме того — ведь мы же дети телевизионного экшена, и удары молотка на приватизационном аукционе кажутся нам не в пример более значимыми, нежели длительная и скучная возня с бумагами…