Евгений Шапошников — о бесхозной ядерной кнопке и исчезнувшем главковерхе, о военном перевороте «по-горбачевски» и других секретных планах спасения СССР, о содержимом «чемоданов Руцкого» и о грозе, спасшей Москву от атаки с воздуха, а также о том, как Ельцин назначал последнего советского министра обороны.
С маршалом Советского Союза Евгением Шапошниковым мы встретились на закрытой территории «ОКБ Сухого», где человек, передавший советскую военную мощь новой России, трудится ныне советником главы знаменитого авиационного холдинга. В кабинете развешаны фотографии истребителей, на которых летал бывший главком ВВС, на столе уменьшенная модель гражданского детища «Сухого» — «Суперджета». О той без преувеличения великой эпохе, одним из символов которой стал последний министр обороны СССР, напоминают лишь флаги, подаренные маршалу на 70-летие, — СССР, СНГ…
— Евгений Иванович, каково это — закрывать двери за Советским Союзом? Ощущали исторический момент, передавая ядерный чемоданчик Борису Ельцину?
— Конечно. Во время последней речи Горбачева как президента СССР и как Верховного главнокомандующего, которую он произносил по телевидению 25 декабря 1991 года, мне позвонил Борис Ельцин и сообщил, что лично принять военные атрибуты власти от Горбачева не сможет, и попросил меня ехать в Кремль одному. Вопрос был весьма деликатный, учитывая личные отношения президентов, да и мне не хотелось быть свидетелем возможных пикировок. Поэтому мы договорились так: документы Горбачев подписывает и отправляет фельдсвязью Ельцину, а после подтверждения о получении передает мне основные рычаги управления Стратегическими ядерными силами, которые затем необходимо вручить президенту России. В общем, все прошло гладко и без сюрпризов. Сопровождающие офицеры вели себя безукоризненно, но сотрудникам Ельцина показалось, что я очень долго добирался из Кремля. Поволновались.
— То есть вместе с СССР исчезла на время и должность Верховного главнокомандующего?
— Была договоренность, что до установленного времени стратегическое ядерное оружие будет размещаться на территории четырех независимых государств — России, Украины, Казахстана и Белоруссии. Командовать всеми составными частями Стратегических сил было поручено мне, а применение ядерного оружия в случае необходимости — прерогатива президента России, по согласованию с президентами трех государств и со мной как главнокомандующим. Я предлагал Ельцину принять эту должность, но он по понятным причинам наотрез отказывался.
— Вы заметили какие-то перемены в Горбачеве накануне его отставки? Сожалел ли он о чем-либо?
— Назначению Михаила Сергеевича генсеком я в свое время от души порадовался: молодой, энергичный, современный, способен решить многие задачи. Но через год-два все превратилось в говорильню. Мне казалось, что события августа помогут Горбачеву определиться, очиститься, по многим вопросам занять более четкую позицию. Но после августа его «колебательное» поведение не закончилось. Вот пример. Где-то в середине ноября 1991 года, поздно вечером, Михаил Сергеевич пригласил меня в Кремль. Я был приятно удивлен его радушием: хозяин предложил на выбор чай, кофе и даже кое-что покрепче. Прозвучали шутки-прибаутки, вопросы о здоровье, самочувствии семьи и тому подобном. После такой предварительной подготовки Михаил Сергеевич стал держать речь о том, что Союз накануне развала, что все его усилия по сохранению страны не дают результатов и необходимо что-то делать. К тому моменту уже все субъекты СССР, за исключением Казахстана, провозгласили свою независимость, и что-то сделать, основываясь на возврате к старому, было практически невозможно. Но именно это и звучало из уст Горбачева. Из всех вариантов выхода из кризиса наиболее приемлемым, по его словам, был следующий: «Вы, военные, берете власть в свои руки, сажаете удобное вам правительство, стабилизируете обстановку и потом уходите в сторону».
Я опешил. Тут ведь прямо в «Матросскую тишину» можно с песней — ведь в августе нечто подобное уже было! «Ты что, Женя, я тебе ничего не предлагаю, я просто излагаю варианты, рассуждаю вслух», — сказал Горбачев. И тут радушие гостеприимного хозяина пошло на убыль. Беседа, так хорошо начавшаяся, как-то сразу подошла к концу. А ведь то, что предлагал Горбачев, могло привести к настоящей трагедии. Наверняка с более серьезными последствиями, чем у Беловежского соглашения. У Ельцина в то время авторитет был достаточно высоким, и, естественно, он бы организовал всему этому яростное сопротивление. И вовсе не исключено было сползание страны в гражданскую войну. Представив себе горы трупов и море крови, помноженные на собственную роль палача, я, конечно же, не поддержал эти «рассуждения вслух».
Кстати, после этого эпизода один человек из окружения Горбачева как-то передал мнение Михаила Сергеевича обо мне: «Слишком интеллигентный для занимаемой должности». Вот так оказалось, что высокий уровень интеллигентности человека у нас прямо-таки угрожает соответствию должности.
— Какие еще варианты рассматривались или предлагались и кем?
— Было достаточно много различных вариантов. Практически все они были связаны с использованием Вооруженных сил. Наиболее ходовым, который поддерживался частью политического и военного руководства, был такой. Во все особо трудные времена роль спасителя отечества играла армия. Но она не только вела боевые действия и готовила резерв, а выстраивала тыловое хозяйство, руководила восстановлением разрушенной экономики, строила дороги и мосты, поддерживала порядок. Имея такой опыт и авторитет в глазах народа, только Вооруженные силы способны решать самые трудные задачи, в том числе и по стабилизации обстановки в стране. Экзотика этого плана предусматривала упразднить все республики, края и области. Предполагалось оставить лишь военные округа и подчинить им всех и вся.
Согласитесь, подобная схема привела бы к еще большему обострению. Ведь руководители республик уже не хотели такого центра, а некоторые офицеры и часть генералов не только видели, но и ощущали себя в креслах министерств обороны союзных республик, в дальнейшем стран СНГ. Этот план излагался мне значительно раньше горбачевского. Но как они похожи!
— Когда вы впервые узнали о ГКЧП?
— Перед рассветом 19 августа меня разбудил телефонный звонок дежурного генерала Центрального командного пункта ВВС. Он доложил, что в шесть часов нас собирает министр обороны Дмитрий Язов. На часах было 4.30.
Когда мы прибыли, Язов кратко описал политическую ситуацию, сообщил, что президент СССР Михаил Горбачев находится в тяжелом состоянии и его обязанности в соответствии с Конституцией взял на себя вице-президент Геннадий Янаев. На следующий день, 20 августа, должен был быть подписан новый Союзный договор, но без Горбачева он подписан быть не может. А неподписание договора может вызвать негативные явления в стране. Поэтому вводится чрезвычайное положение. Язов назвал восемь фамилий вошедших в ГКЧП руководителей и дал указание привести Вооруженные cилы в повышенную боевую готовность. Сказал, что возможен ввод войск в Москву, Ленинград и, может быть, в некоторые другие города. При этом, подчеркнул он, ему не хотелось бы, чтобы пролилась кровь, и необходимо действовать по обстановке. Изложив все это, Язов ушел, не дав возможности задать вопросы.
— И какова была ваша реакция?
— Когда я возвращался в штаб ВВС, в голове возникали ассоциации с вводом наших войск в Чехословакию, с подготовкой применения силы в Польше. И совсем близкое — Тбилиси, Баку, Вильнюс… Всюду по воле политиков в события оказывалась втянутой армия. После Вильнюса, после кадров, где наш солдат бьет гражданского человека прикладом автомата, я понял, что этому должен быть положен конец. Почему наш бедный солдат, обездоленный офицер, замороченный генерал должны расплачиваться за ошибки и амбиции политиков? И та дорога, которую пытается навязать ГКЧП, — не моя дорога. Хочу подчеркнуть, что все эти мысли у меня возникли без помощи извне — без агентов влияния и прочих советчиков, которых я лично не знал.
— Почему не ушли в отставку?
— По опыту знаю: переубеждать убежденных — пустая трата времени. Подтверждать, что это не так, — быть может, эффектно, но вряд ли целесообразно. В условиях чрезвычайного положения губительность открытой позиции состояла в неизбежном отстранении от должности. А кто придет на твое место? Какую позицию займет? И хотя я понимал, что от меня не все зависит, тем не менее, находясь, образно говоря, у штурвала ВВС, считал своим долгом крепко держать его, не допустить популизма во вред делу.
— Насколько крепко?
— Сначала я узнал, что появилось указание заместителя министра обороны Владислава Ачалова о привлечении частей военно-транспортной авиации к переброске воздушно-десантных войск к Москве, Киеву и другим городам. Я связался с командующим ВТА генералом Ефановым и передал, чтобы готовились, но никуда пока не вылетали. От самого Ачалова мне так и не удалось узнать, в курсе ли сам министр, который являлся моим непосредственным начальником, о переброске частей ВДВ к Москве. Потом я принял с докладом Ефанова, узнал от него, что десантники уже на аэродромах загрузки, а Грачев будто бы медлит. Тут я понял, что действую не один. Позвонил Грачеву, с которым у нас состоялся такой зашифрованный разговор. «Павел Сергеевич, — говорю ему, — у меня ВТА готова. Но не все благополучно с погодой. На маршрутах полета грозы. Нам не нужны еще и эти сложности». «Да, непростой денек, — ответил Грачев. — То мои десантники резину тянут, то погода не соответствует. А какие виды на погоду в будущем?» «Не лучшие, — отвечаю. — Можно задержать это перебазирование по метеорологическим условиям, а там, вероятно, и погода улучшится». В последнюю фразу я вложил не только метеорологический смысл. «Выходит, есть объективная причина», — полуспрашивая-полуутверждая, говорит Грачев. «Выходит», — ответил я и закончил разговор.
— Десантники ближе к вечеру все-таки прибыли в Москву… С Ельциным держали связь в те дни?
— Лично Ельцина мне знать не доводилось до 23 августа. Но, естественно, связь в те дни была. Через подполковника Буркова. Он проходил службу в одном из управлений Главного штаба ВВС и был советником президента России по делам инвалидов. Я попросил его передать Ельцину, что ВВС против народа не пойдут, а что касается других, то буду делать все от меня зависящее. После этого моя позиция стала достоянием общественности, поползли разные слухи, начали раздаваться анонимные звонки из КГБ и ВПК. В общем, закончилось все вызовом на следующий день к Язову. Думал, уволят или еще чего хуже, но то, что я увидел в кабинете министра, было для меня крайне неожиданным.
Язов сел за свой рабочий стол, предложил сесть мне. Посмотрел в сторону окна, в сторону двери, на меня. Сощурив глаза, спросил негромко: «Так что ты думаешь делать?» Вот, значит, как дело оборачивается, думаю, будет разговор по душам. И решаю для себя: лавировать ни к чему. Надо говорить начистоту. «Заканчивать это дело надо, товарищ министр обороны», — говорю. «Как заканчивать?» — спросил Язов. «Достойно для авторитета Вооруженных сил. Отменить повышенную готовность, вывести войска из Москвы, отменить чрезвычайное положение. Власть передать Верховному Совету СССР», — рассказываю. «А что делать с ГКЧП?» — продолжает спрашивать Язов. «Разогнать. Объявить вне закона. Да мало ли что! В общем, послать подальше», — не выдержал я. Он долго думал, а потом спросил: «А ты знаешь, как это трудно сделать?» Через минуту вошли заместители Моисеев, Кочетов и Ачалов. Язов допросил меня при них по поводу слухов и отпустил. Выйдя из кабинета министра, я окончательно понял, что такая аморфная структура, как ГКЧП, просто обречена. Свой долг я видел в том, чтобы максимально ускорить эту кончину.
— Как?
— Первым делом принял решение отменить повышенную боеготовность Военно-воздушных сил, введенную накануне министром обороны. Переговорил с каждым командующим авиационным объединением. Убедился в поддержке и понимании. Настроил подчиненных, что приказы нужно выполнять только мои и про любое вмешательство в управление докладывать мне лично. Как минимум два моих заместителя — Дейнекин и Малюков — были за такие предложения.
Потом я снова связался с Грачевым, он заверил меня, что десантники штурмовать Белый дом не будут, как, впрочем, и внутренние войска.
— Какой была развязка путча внутри Вооруженных сил?
— Утром 21 августа нас вновь собрал в своем кабинете Язов. Мне дали слово, и я повторил все то, что говорил лично министру во время вчерашней беседы. Посоветовал ему выйти из ГКЧП, вывести войска из Москвы, перевести их из повышенной в постоянную боевую готовность. Язов согласился со всеми пунктами, кроме выхода из ГКЧП. «Это мой крест. Буду нести его до конца», — сказал он. Мне было его жалко. Понятно, что в ГКЧП его привлекли, скорее всего, по авторитетно-должностному признаку, а не как активного идеолога заговора.
В общем, я предложил объявить о нашем решении до начала чрезвычайной сессии Верховного Совета России. Позвонил Руцкому, но тот уже был на трибуне. Попросил секретаря передать сообщение. Так совпало, что трансляцию начали показывать как раз в тот момент, когда он передавал мою записку Руцкому. Тот ее тут же зачитал. Потом выступил Ельцин и сказал о необходимости направить делегацию в Форос за президентом СССР. Кстати, через некоторое время Ельцин сам мне позвонил (это было первое живое общение с ним) и попросил каким-нибудь образом задержать самолет, на котором вылетели Язов, Крючков, Лукьянов и Ивашко. Сделать это мог только начальник Генштаба Моисеев, но ни мне, ни его однокашнику Дейнекину убедить его изменить курс президентского лайнера не удалось.
— Ваше назначение министром обороны оказалось внезапным?
— Да, более чем. Моисеев был молодым, энергичным, довольно демократичным, обладающим немалым практическим опытом начальником. Мне казалось естественным, что именно он в ближайшем будущем заменит Язова на посту министра, тем более что он стал исполнять его обязанности с 22 августа. На совещании у Моисеева я поставил вопрос о необходимости департизировать Вооруженные силы, что было критично встречено старшими коллегами. Особенно начальником Главного политуправления СА и ВМФ. На следующий день, 23 августа, я собрал Военный совет ВВС, где объявил о своем выходе из КПСС. Это заявление офицеры встретили бурными аплодисментами. Почти сразу позвонил Моисеев и передал, что меня вызывает к себе Горбачев.
— Наверняка снова подумали, что наказывать будут?
— Были мысли. А Горбачев предложил мне рассказать, что я делал последние три дня. Выслушал и сказал: «У нас есть мнение назначить вас министром обороны Союза. Как вы на это смотрите?» Впрочем, мое мнение новоогаревскую команду интересовало мало. Я предложил оставить меня главкомом ВВС, но Ельцин отрезал: «Только министром обороны. Надо подписывать указ». Тогда я решил не таиться и заявил, что вышел из партии. Горбачев на это сказал, мол, это не самая большая беда в наше время, и подписал указ. Одновременно назначил моим первым заместителем Грачева, а начальником Генштаба — Лобова.
— То есть это была инициатива Ельцина?
— Мне, по крайней мере, известны несколько инициаторов моего назначения. В том числе и Ельцин. И ему я поверил.
— Моисеев обиделся?
— Что значит обиделся? Он не предполагал такого поворота дел. Растерялся. Сказал: «Зря вы так со мной поступаете, Михаил Сергеевич, я вам ничего плохого никогда не делал. И из партии, как Шапошников, никогда не выйду!» Меня эта последняя фраза несколько удивила. Он что, мог подумать, что я сам не доведу своего решения о выходе из партии? Странно.
— Но ваша все равно взяла, когда стали министром обороны?
— Я никогда не делил людей на наших и не наших. Такое решение диктовала жизнь. Через некоторое время мне удалось убедить Горбачева вывести Вооруженные силы из-под покровительства партии. Сработал следующий аргумент: если у нас планируется вводить многопартийность, то в армии начнут возникать разногласия между командирами и подчиненными на политической почве. А это недопустимо. Вот так и пришлось всем сдать партбилеты.
— По другим направлениям военная реформа шла тоже без пробуксовки?
— К сожалению, нет. Как министр обороны главную свою задачу на тот момент я видел в том, чтобы не допустить бездумного раздела и поспешного, неподготовленного вывода войск с территории независимых республик. И не потому, что мне хотелось подольше их там подержать, а потому, что выводить личный состав и технику было просто-напросто некуда. Размещать их в чистом поле, потакая амбициям некоторых деятелей, я считал аморальным и преступным, к тому же только что был завершен вывод войск из Венгрии и Чехословакии, продолжали выходить войска из Германии, Польши, Монголии. Все это и без того делалось поспешно, а главное — создавало дополнительные трудности и лишения личному составу. Забегая вперед, скажу, что благодаря моей инициативе и решительности Ельцина под юрисдикцию России были переведены войска, находящиеся в Германии, Прибалтике, Закавказье, Молдавии, Польше, Монголии. Мнения относительно национальных Вооруженных сил в республиках сильно разделились. Прибалтика требовала немедленного вывода советских войск, Украина, Молдова и Азербайджан хотели создавать собственные армии на базе дислоцированных там советских частей, а Россия, Казахстан, Белоруссия, республики Средней Азии и Армения оставались приверженцами единых Вооруженных сил. Без законодательной базы ничего нельзя было сделать. Союзные органы власти боролись за свое выживание, а республиканские — за свой суверенитет.
Таким образом, союзная власть уже не могла создать законодательную базу для реформы, а республиканские еще не могли этого сделать. Если бы Горбачев пошел навстречу тем тенденциям, которые несли в себе идею конфедерации с предоставлением центру по общему согласию монополии на связь, транспорт, оборону, совместную внешнюю политику и другие общие для всех республик компоненты жизни и деятельности общества, кто знает, в каком государственном образовании мы жили бы сейчас.
Но ему нужно было уходить до развала СССР, то есть назначить всеобщие президентские выборы, не выдвигая своей кандидатуры. Потому что многие не воспринимали Горбачева иначе, нежели президента СССР.
— Республики согласились бы на такой вариант?
— Если бы он был предложен раньше, думаю, согласились бы. Другое дело, что тогда в Кремле, на мой взгляд, не очень владели ситуацией. Приведу пример.
Однажды Горбачев позвонил мне и сказал, что у него имеется телеграмма, авторы которой — три полковника, проходящих службу в ракетных войсках стратегического назначения. В ней говорится, что если Горбачев не сохранит Союз, то стратегические ракеты будут перенацелены на столицы союзных республик и превратят одну шестую часть земной суши в безжизненную пустыню!
Я довольно долго объяснял, что никто не сможет сделать этого без участия президента и министра обороны, но, тем не менее, решил провести расследование, попросил у него эту телеграмму либо фамилии полковников или хотя бы адрес части, из которой она поступила. Ничего не получил! Думаю, вообще не было в природе этой телеграммы, а инициатива с подобного рода играми исходила, по всей вероятности, из окружения самого Горбачева.
— Ядерный чемоданчик вручили Ельцину уже в должности Главнокомандующего Объединенными вооруженными силами СНГ?
— Да, с этой должностью мы определились на алма-атинской встрече, которая последовала сразу после белорусской. Вроде как Союза уже нет, а министр обороны СССР остался. Непорядок.
— Зато вакантной осталась должность министра обороны России…
— После долгих уговоров и моих отказов Ельцин сам себя назначил министром обороны России. Применял разные уловки. Звонил, например, и говорил уставшим таким голосом, мол, не могу я больше армией руководить, давайте принимайте должность. Но СНГ — это был мой крест. Мне казалось, что никто кроме меня продвигать идею сохранения объединенных Вооруженных сил не будет. Так оно и оказалось в конце концов. Поэтому, когда тянуть с назначением уже было нельзя, я прямо сказал Ельцину, что министром обороны России следует назначить Грачева.
— Как вывозили ядерное оружие в Россию? Или это была операция из разряда «совершенно секретно»?
— Могу сказать лишь, что мы проявили много изобретательности, настойчивости и смекалки в этом деле! Украина очень долго вела свою игру, в то время как на ее территории повышался уровень радиационного фона. Несмотря на то что Украина подписала Лиссабонский протокол, который признавал Россию правопреемницей СССР в качестве ядерной державы, президент страны Леонид Кравчук не торопился объявлять об этом официально. Более того, он стремился выбить себе возможность осуществлять командование Стратегическими ядерными силами до их полного вывода с территории Украины. А потом и вовсе стал накладывать запреты на выдвижение последних эшелонов с тактическим ядерным оружием. Тогда под моим командованием мы стали вывозить боеприпасы, проявляя военную хитрость и с определенным риском. Так, никогда не было практики вывозить ядерное оружие самолетами. А мы это сделали с Ефановым, командующим военно-транспортной авиацией. Последний эшелон вывели, когда Кравчук летел через океан на переговоры с президентом США. Эта работа была очень сложная, серьезная и деликатная. А в Закавказье, где бушевали войны, мы объявляли о готовности вывозить тактическое ядерное оружие на железнодорожном транспорте, а сами в ночное время вывозили его самолетами.
— Когда все-таки поняли, что объединить вооруженные силы СНГ уже не получится?
— В какой-то момент я осознал, что против выступают не только отдельные республики, но и Министерство обороны России. Подтверждением этому явились публикации в некоторых СМИ, направленные не только на принижение роли и значения Главного командования, его функций, но и на его дискредитацию. Позднее мне в руки попали документы, подтвердившие подозрения, что Минобороны России проводило целую акцию по снижению авторитета Главного командования и моего лично. Дело дошло до того, что на мои высказывания по поводу военной интеграции было заведено специальное досье.
— Неужели Грачев…
— Трудно сказать, инспирировались ли все эти странные деяния лично министром обороны России. Скорее всего нет. Но кое-кто из его окружения, неспособный к каким-либо конструктивным делам, хорошо поднаторел на интригах. Дело, которым я жил в эти годы, из-за которого многое терпел, от многого отказался, в том числе и от поста министра обороны России, оказалось в руках циничных игроков. Я же считал и считаю, что играющий всегда проиграет. И не тратил время на интриги и самоутверждение.
— Как вы отнеслись к использованию армии в конфликте 1993 года? Тоже отрицательно?
— К началу 1993 года я уже стал понимать, кто такой Руцкой. В то время он казался мне довольно странным человеком. Хотя раньше я был о нем другого мнения. Ведь он был фактически моим подчиненным, командовал полком под Одессой. Находчивый такой, толковый. А потом, когда его занесло случайно в высокие инстанции, видимо, потерял ориентир. Знаете, знакомство с великими актерами, режиссерами… Вожжи самоконтроля были отпущены, и он стал против Ельцина выступать. Помню, приехал к нему как старый знакомый и говорю: «Александр Владимирович, понимаешь, нельзя так. Тебя избрали, потому что президент назвал тебя вице-президентом». А он обиделся, говорит, что его избрал народ, а не Ельцин. Я ему говорю на это: «Саша, значит, если бы Ельцин взял ведро воды и назвал его вице-президентом, его бы тоже избрали». И Руцкому не понравилось это дело. Но разговор закончился тем, что он меня уверил, будто помирился с Ельциным и стал заниматься борьбой с коррупцией. Подводит меня к сейфу и говорит: здесь очень много крупных дел. Я его убеждал, что это не его дело и всю документацию необходимо передать в Генпрокуратуру. Потом вижу по телевизору, как на заседании Верховного Совета Руцкой рассказывает о своих «чемоданах с компроматом». Вдруг слышу: маршал Шапошников, говорит он, одним росчерком пера передал 12 аэродромов какой-то коммерческой структуре.
Я до него тогда не мог дозвониться. Потом был День авиации в Тушине, встретились. Говорю: «Саша, ты что имел в виду?» Он начал извиняться, мол, мои чудаки написали, я не проверил, зачитал. Я ему говорю: «Ты меня позоришь на весь мир, а извиняешься в чистом поле». И ушел.
Потом, в октябре 1993 года, меня звали к «президенту» Руцкому на любую должность, но я им сказал, что могу приехать лишь с одной целью — послать куда подальше. На тот момент я не видел других методов, кроме силового. На конфликт провоцировала та сторона. На «Останкино» нападали, на мэрию. Их много раз предупреждали. Если бы победил Белый дом, нам бы фамилию Ельцин запретили произносить. Я рад, что победил Ельцин. Применение армии тогда спасло положение дел. Плохо, что дошло до этого. Но если предположить, что армия заняла бы сторону Верховного Совета… Страшно подумать!
— Как часто вам приходилось поднимать свои самолеты на перехват самолетов «противника»?
— Приходилось, да. С этим связан один неординарный случай в моей жизни. Как-то раз в выходной день в воздух со стороны ФРГ поднималось много небольших самолетиков. Один из них под воздействием ветра пересек границу с ГДР. У меня тут же начинают разрываться телефоны, сыплются приказы «сбить», «не допустить», «разобраться». Ну я попытался связаться с «нарушителями», ответа не было. Поднял в воздух пару боевых вертолетов, которые стали лететь параллельным с немецким самолетом курсом, но реакции все равно никакой. Я пошел на крайность, решил припугнуть и дать несколько залпов рядом с ним. Приказ исполнили, и самолет тут же ретировался. На следующий день ко мне приходит командующий ВВС и ПВО ННА ГДР (тоже, кстати, воевал) и говорит: «У нас в Германии есть такая практика: лечить детей от астмы переменой давления. Для этого их поднимают на самолетах в воздух». С тех пор я многое передумал — о войне и мире, о провокациях и случайностях, о начальниках и подчиненных, о друзьях и врагах.
— И о чем же в большей степени думалось?
— О несовершенстве человеческого бытия, человеческих отношений, о стремлении одних обмануть других и на этой основе поруководить обманутыми. Практически люди все одинаковы, но по каким-то причинам находятся вожачки, придумывают своим воспаленным мозгом очередной «изм» и начинают дурачить народ. Тут же находятся другие вожаки, которые объединяют других людей под знаменем другого «изма», и начинается очернительство одних, осветление других, дело доходит до холодной, а иногда и до горячей войны, до унижений и оскорблений, угроз и насилия. При таком разделении человечество, как правило, обретает несколько центров силы, к которым начинают примыкать те или иные более мелкие либо слабые страны.
Мне все это напоминает обстановку двора в худшем варианте, где командуют бывалые вожаки. Большинству людей это не нужно.
Однажды я разговаривал с американскими летчиками и был крайне удивлен. Это было во время первого визита военной делегации СССР в США. Мы посетили авиабазу Люк, где базируется эскадрилья Thunderbirds, которая, как и наши подразделения из Кубинки, при случае показывает свое мастерство.
Но у американцев в отличие от наших показательные полеты предваряются рассказом диктора о том, как нам повезло, что мы прибыли именно сюда, где нам посчастливится увидеть лучших в мире летчиков, летающих на лучших в мире самолетах. И это повторялось неоднократно. Наконец они полетели. Прямо скажу: не лучше наших. После приземления командующий ВВС (по американской терминологии — начальник штаба ВВС) спросил, нет ли у меня каких-либо пожеланий. Я ответил, что хотел бы повстречаться с этими летчиками. Проблем не было — встретились, поздоровались. Я сказал, что командую Военно-воздушными силами СССР — от Чукотки до Берлина, от Таймыра до Афганистана. В подчинении имею десятки тысяч летчиков, многие из них — высококлассные специалисты. Но еще ни разу не встречал лучшего в мире летчика. Вот и хотел бы спросить: как вы себя ощущаете — в роли лучших в мире? Есть ли у вас какие-либо стремления, пожелания, мечты? Или, имея этот статус, больше ничего и не надо? И старший из них вдруг сказал: «Мы имеем желание — полетать на русских самолетах так, как летают русские летчики». И это в разгар холодной войны!
Согласитесь, такой ответ представителя вероятного противника в присутствии своего высшего руководства дорогого стоит. Хочется жить и думать о том, что холодную войну навязали нам злые силы, чтобы оправдать нашу с вами несовершенную жизнь.
— Ну это, положим, о безопасности всего человечества. А конкретно? Ведь вы руководите общественной организацией, связанной с безопасностью полетов.
— Да, руковожу. Этот год для российской гражданской авиации явился, прямо скажем, неудачным. Да, вырос объем авиаперевозок, есть и другие достижения. Однако я вспоминаю слова одного старого авиатора: «В авиации безопасность полетов еще не все. Но без безопасности полетов все в авиации — это ничто». Я абсолютно с ним согласен.
Если говорить об объеме авиаперевозок — это примерно 5 процентов от мировых. А по количеству погибших на авиационном транспорте у нас 20 процентов. Почувствуйте разницу!
— И в чем причина?
— Все в том же человеческом факторе. Но часто, говоря об этом, чиновники имеют в виду самих летчиков (или экипаж), которые, как правило, погибают. А где же те «человеки» со своими «факторами», которые организовывали, готовили к полетам, проверяли и контролировали? Их ох как немало — от командира отряда до заместителя министра транспорта. Они в основном прячутся за погибшими.
Все это потому, что вся авиационная кухня варится в одной посуде — и организация, и управление, и контроль, а самое главное — надзор, который должен быть выведен за рамки Министерства транспорта и замкнут на одного из вице-премьеров.
Тогда организация и управление будут в министерстве, а надзор у другого начальника — более высокого ранга.
В общем, необходимы структурные перестройки в управлении гражданской авиацией и повышение ответственности руководителей авиационной администрации наряду с повышением профессионализма всех авиаторов. Жаль, что эту простую истину знают немногие руководители.