«Даешь объективную истину, добытую бутылкой из-под шампанского!» — кратко прокомментировал знакомый юрист новый законопроект, родившийся в Следственном комитете России.
Накануне поездки в Казань, где случаи полицейского произвола всплывают сегодня один за другим, глава СКР Александр Бастрыкин в интервью «Российской газете» предложил внести принципиальные изменения в Уголовно-процессуальный кодекс России, вернув в него понятие «объективной истины», которое широко применялось во времена сталинских показательных процессов. К слову, казанский полицейский тоже был уверен в виновности рецидивиста, которого он замучил до смерти. Вот и добывал истину как умел.
По закону или по совести
Нынешний УПК вступил в силу десять лет назад. Теоретически в нем была провозглашена состязательность уголовного судопроизводства, в котором стороны обвинения и защиты наделены равными правами в сборе доказательств виновности/невиновности подсудимого и отстаивании их перед судом. На практике адвокаты явно проигрывают. Оправдательных приговоров в России, судя по данным судебного департамента за 2010 год, меньше 0,8%. В европейских странах таковых 10-15%. «Ярко выраженный обвинительный, карательный уклон в нашей судебной системе» отметил в одной из своих предвыборных статей и Владимир Путин. А фраза из старой комедии «Советский суд — самый справедливый суд в мире» до сих пор в любой компании вызывает понимающую усмешку.
«Суду в сегодняшнем процессе отводится роль пассивного наблюдателя, — объясняет в интервью растущее недоверие граждан к судебной системе Александр Бастрыкин. — В состязательном процессе (англо-американская модель) приоритетной является не объективная, а формально-юридическая истина, определяемая позицией стороны, победившей в споре, даже если она не соответствует действительности… Российскому уголовному судопроизводству ближе романо-германская модель, которая основывается на приоритете достоверного, объективно истинного знания о событии преступления при принятии итогового решения по делу… Объективная истина не имеет ничего общего с какой-либо политической идеологией, а является базовой категорией научного познания».
Объективная реальность
«Англо-саксонская… Романо-германская… В России существует своя суверенная модель: телефонно-вертикальная…» — член президентского Совета по правам человека, председатель правления Независимого экспертно-правового совета (НЭПС) Мара Полякова читает интервью главы СКР и, кажется, не верит своим глазам. — Это то, против чего мы боролись, доказывая, что объективная истина в уголовном процессе не устанавливается. Истина любой ценой — это идея времен Вышинского. Я говорю студентам, что Уголовно-процессуальный кодекс определяет политический режим страны. Защищенность от произвола, от незаконных уголовных репрессий возможна лишь при гарантиях реального состязательного процесса, где функции защиты, обвинения и разрешения дела разделены. Потому мы так обрадовались, прочитав в недавней статье Путина абзац о необходимости «демонтировать обвинительную связку правоохранительных, следственных, прокурорских и судейских органов, исключить из уголовного законодательства все рудименты советского правосознания…» А тут большой вам привет из прошлого».
Эмоции Поляковой понятны. Она с коллегами потратила немало сил, чтобы десять лет назад в новой редакции УПК была провозглашена «состязательная модель» и разделение функций сторон, исчез термин «объективной истины». Впрочем, признает она, говорить сегодня о реальной состязательности в российском судопроизводстве не приходится. Например, адвокат в отличие от следователя не может даже самостоятельно приобщать к делу доказательства невиновности подзащитного. Он вправе лишь ходатайствовать об этом перед судом и следствием, которые могут ему отказать. И часто отказывают. Зачем следователю лишняя головная боль?
Кроме того, у большинства обвиняемых просто нет средств, чтобы нанять адвокатов, готовых проводить собственное полноценное расследование: по экспертным оценкам, 70% защитников в России работают по назначению и получают гроши. Получается, судья выносит приговор, взвешивая на весах Фемиды не столько доказательства по делу, сколько содержимое кошелька подсудимого и его связи в верхах? Так, может, прав главный следователь страны, что сегодня обязанности «полного и всестороннего» расследования ни на ком не лежат, а обвинительный уклон российского правосудия возник из-за неравенства возможностей сторон в процессе?
«Инициатива Бастрыкина заставить суды «проявлять активность» в сборе доказательств отражает лишь стремление законодательно закрепить подчиненное положение судов, вновь превратить их в звено «борьбы с преступностью», заставить прикрывать недоделки следствия, — уверена Полякова. — Это все равно как если бы на футбольном поле судье предложили одновременно и судить, и играть за одну из команд. А в итоге в первую очередь пострадают подсудимые, вина которых не доказана. Пока суд будет отправлять на доследование дела, по которым допущены нарушения, люди годами будут находиться под подпиской о невыезде или сидеть в СИЗО — ждать, когда же следователи сделают свою работу. При этом надо понимать, что качество следствия у нас выше не становится. Напротив. Да и телефонного права никто не отменял. Боюсь, по такому пути мы вернемся к тому, от чего так мучительно уходили в 1990-е: сначала введем понятие «объективной истины» в УПК. Потом и так условно состязательный процесс окончательно превратим в инквизиционный. Останется лишь формально закрепить пытки как разновидность следственных действий, а признание обвиняемого признать царицей доказательств. Формально, потому что фактически судьи и сегодня ориентируются на признание. А уж как иногда добываются эти признания, думаю, Бастрыкину в очередной раз подробно расскажут в Казани».
Уже рассказали. Судя по сообщениям из Казани, выбивание показаний было поставлено в этом городе на поток. И вряд ли только в нем одном.
А судьи — никто
«Сегодня не о теоретических моделях правосудия дискутировать надо, а о том, как обеспечить подлинную независимость суда», — говорит Полякова и просит секретаря «принести журналисту документы Меликова».
Александр Меликов шесть лет назад лишился должности судьи Дорогомиловского суда Москвы. Как говорит он сам, был выбракован системой за гуманизм — оправдательных приговоров в его послужном списке оказалось больше, чем у коллег. Меликову, конечно, предлагали уйти по-хорошему, но он решил добиваться справедливости: ведь не кухарки, а два юриста страной руководят. И оба выступают за гуманизацию судебной системы. С 2006 года жалоба Меликова находится в Европейском суде по правам человека, эксперты которого, видимо, находятся в полном ауте, читая формулировки: «странная мягкость отдельных решений» и «настойчивость в разъяснении права на примирение».
Сегодня бывший судья говорит, что его случай стал уроком для коллег — охотников сражаться с системой больше не наблюдается. Хотя обиженных ею меньше не становится, Полякова то и дело отпаивает чаем судей, которые обращаются к правозащитникам за советом и помощью.
«Приходят, рыдают, говорят, что фактически превратились в рабов председателей судов, — рассказывает она. — У кого три года до пенсии осталось (у федеральных судей она сегодня завидная, более 50 тыс.), кому вот-вот обещали квартиру дать, а они не угодили, не уловили эманаций…
Но вступать в открытую борьбу боятся. Ведь тому же Меликову мы помочь так и не смогли. Всем писали, везде выступали, но система железобетонная. Систему надо менять, а не «объективную истину» искать там, где ее нет».
«Менять систему» призывают не только правозащитники, но и юристы-практики. Наиболее обсуждаемые предложения из тех, что звучали на недавнем съезде Ассоциации юристов России: выбирать председателей судов по конкурсу, чтобы уменьшить их зависимость от вертикали власти, обязать судей отчитываться в своих расходах, а на должности судей рассматривать только тех, кто не менее трех лет проработал адвокатом и столько же прокурором. В состязательном процессе, если он действительно состязательный, судья должен и понимать, и уважать труд обеих сторон процесса. В Великобритании, кстати, судьей можно стать только в 55 лет — там вершить судьбы доверяют только очень зрелым и мудрым людям.
Советское правосознание
— Я преподаю, много общаюсь со студентами и часто сталкиваюсь с тем, что будущих юристов воспитывают люди, сами взращенные в советском правосознании, — говорит Полякова. — Вот недавно разговаривала со студентами, которые учатся на вечернем отделении и работают помощниками в судах (это, кстати, самый короткий и надежный путь для карьеры судьи в России). К адвокатам они относятся свысока, чуть ли не как к пособникам преступников. Настроены резко против суда присяжных, считая, что непрофессионалы вообще не могут судить. Правозащитников воспринимают как людей, которые работают против своей страны за пресловутые деньги госдепа. Большинство из них выступает за смертную казнь. И меня это крайне беспокоит. Если так будет ориентирована юридическая молодежь, то никакой гуманизации и либерализации судебной системы нам еще долго не видать.
— Может, они не дремуче-тоталитарные, а просто циничные? Идут в эту систему зарабатывать: на квартиру, на большую пенсию ну и на побочные доходы рассчитывают.
— Нет. Это похоже на убеждения. И, думаю, формируют эти убеждения собственным примером действующие судьи, у которых ребята работают помощниками.
— А если взять и в одночасье заменить всех судейских и прокурорских, как это сделали, к примеру, в грузинской полиции? Как думаете, поможет?
— Я пережила нечто подобное в хрущевские годы, когда только институт окончила. Тогда фактически полностью поменяли состав прокуратуры. Туда пришли очень приличные люди, началась реальная судебная реформа. Но как-то быстро все сошло на нет. Если судей за большой процент оправдательных приговоров будут убирать из системы, если они будут зависеть от председателей судов, а те в свою очередь от федеральных чиновников, если критерием их профессионализма будет в первую очередь лояльность, то ничего не изменится. Порядочные люди уходят. Остаются те, кто встраивается в систему. Как и в полиции — бывшей милиции: кто был способен выбивать признания, те остались. Вот 10 апреля будет заседание президентского Совета по правам человека, темой которого станет положение дел в полиции, мы очень серьезно готовимся к этому разговору.
— Что будет дальше с советом?
— Не знаю. В конце апреля пройдет прощальная встреча с Дмитрием Медведевым, на которой надо успеть передать ему все, что мы наработали. 7 мая полномочия совета заканчиваются. Сохранит ли его Владимир Путин, обновит ли состав или вовсе расформирует, неизвестно. Конечно, для нас это очень серьезный канал влияния. Сейчас, например, мы готовим пару законопроектов и предложений на тему явно репрессивного использования уголовных судов в решении экономических споров. Эта тенденция проявилась несколько лет назад и только нарастает. Заключение под стражу — самый сильный аргумент в имущественном споре, какого не может быть в гражданском судопроизводстве. Именно ради него или хотя бы угрозы его применения затевается заказное уголовное дело. Понимаете? Даже если дело явно дутое и его невозможно довести до судебной перспективы, то разрушить бизнес и выбить конкурента из колеи, пока он сидит в СИЗО, очень удобно. То есть фактически уголовный суд стал инструментом рейдерства, корпоративных разборок и сведения счетов между партнерами. О каком тогда доверии к нему со стороны общества тогда можно говорить? Надо, чтобы экономические споры разрешались только в арбитражных судах.
Логика Мюнхгаузена
И еще немного об «объективности». В отличие от Казани, где завтрашний митинг против полицейского произвола власти согласовали (а прокуратура, «учитывая особый общественный резонанс дела», настояла, чтобы садиста-участкового все-таки взяли под стражу, а не держали под домашним арестом), в Москве митинг в поддержку родственников Сергея Магнитского, умершего в СИЗО, не разрешили. В официальном ответе московские чиновники пояснили, что проведение митинга 24 марта можно расценить как попытку вмешательства в судебный процесс: дескать, его заявители «до рассмотрения уголовного дела в суде ставят под сомнение объективность расследования». Вот, оказывается, кто мешает суду устанавливать «объективную истину». Прямо как в диалоге из фильма «Тот самый Мюнхгаузен»:
— Но это факт?
— Нет, это не факт.
— Это не факт?!
— Нет, это не факт. Это гораздо больше, чем факт. Так оно и было на самом деле.